Евгений Соловьев - И. С.Тургенев. Его жизнь и литературная деятельность
В этом пункте не согласиться с Тургеневым, как кажется, совершенно невозможно. Наша культура все более сближается с западноевропейской, сближается не по дням, а по часам, с каждым новым торговым трактатом, каждой новой переведенной статьей, каждой построенной фабрикой, каждым новорожденным пролетарием. Хотим ли мы этого или не хотим – об этом никто не спрашивает нас, да и никто этим не интересуется. Мы так далеко зашли по пути европейского просвещения и европейских экономических отношений, что если бы от Вержболова до границы, а от границы вдоль Карпат до устья Дуная воздвигнуть Гималайский хребет, нам все же пришлось бы идти тою же дорогой, как европейцы. Перенимать – выгоднее, экономнее, благоразумнее да и безопаснее, чем орать “мы-ста да вы-ста”…
Но спешу оговориться: западнические убеждения нисколько не мешали Тургеневу любить Россию. Вместе с Потугиным он мог бы сказать: “Я люблю и ненавижу Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину”.
Если бы теперь мне предложили возможно короче определить миросозерцание Тургенева – я бы не употребил ни пошлого слова “либерал”, ни неопределенного “западник”, а сказал бы, что наш великий писатель был прогрессистом и гуманистом. Человечность – вот что одухотворяет его произведения, вот что составляет их красоту.
Как ум европейски дисциплинированный Тургенев не мог, разумеется, иметь никаких точек соприкосновения с нашими доморощенными консерваторами или, как их лучше звать, “охранителями”. Наш консерватизм на самом деле вещь странная, в XIX веке почти невероятная. Так или иначе, в той или другой форме, он – мракобесие. Это совсем не то, что представляет из себя, например, английский консерватизм. Последний эгоистичен, осторожен, но он никогда не ломится в открытую дверь и никогда не стучит лбом в стену. Английские консерваторы, исторически дисциплинированные, проводят в жизнь смелые, демократизирующие общество реформы, как Дизраэли в 1866 году, как Солсбери в 1884 году. Они понижают ценз, увеличивают число голосующих на парламентских и муниципальных выборах. Они понимают, что задерживать историю можно, но становиться ей поперек дороги – опасно и не к чему. Русский консерватор – это прежде всего добровольный соглядатай в худшем случае, мистик – в лучшем. Он знает только одно: что надо поворачивать назад. Он стоит за розги в школе, за кнут – в суде, за крепостничество – в деревне. Его благополучную голову не смущает даже мысль о том, что поворачивать назад не только глупо, но и невозможно. Русский консерватор убежден, что нет ничего на свете сильнее розги или официальной бумажки.
Тургенев не был и либералом в европейском смысле слова. Западный либерализм живет формулой: “Права, свобода, счастье для собственника”; Тургенев просто любил права, свободу, счастье, но не делил человечество на чистых и нечистых. Он был гуманистом в широком смысле слова.
Любил ли он мужика, народ? Не столько любил, пожалуй, сколько видел в мужике человека, признавал в нем живую человеческую душу и ценил ее. Он не народник, он не говорит, что надо учиться у мужика, что надо делать так, как мужик хочет; он видит, что мужик грязен, невежествен, голоден, что зверь еще сидит в нем, – и желает для него счастья, не особенного какого-нибудь, вроде того, которое мерещилось прежде Достоевскому, а теперь мерещится Толстому, – а единственно возможного: основанного на знании, достатке, правах.
Как гуманист Тургенев безусловно искренен. Он гуманист не только по убеждениям, а по природе. Он прежде всего добр как человек, как художник. Нетрудно заметить, что отрицательные типы не давались ему. Два-три урода выведены им в “Записках охотника”, к ним он относится с негодованием, но что значат эти два-три типа в громадной галерее образов, созданных им? В этом смысле Ренан прав, говоря:
“Его миссия была вполне умиротворяющей. Он был как Бог в книге Иова, творящий мир на высях. То, что у других производило разлад, у него становилось основой гармонии. В его широкой груди примирялись противоречия; проклятия и ненависть обезоруживались волшебным обаянием его искусства…
В этом (гуманизме) близость Тургенева с народной душой, с народной совестью. Заклейменный каторжник, убийца, жестокий истязатель Для него прежде всего несчастный, которому следует сострадать. И Тургенев сострадал всем всю жизнь.
Любовь, писал он, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь…”
Из всемирно известных литературных типов Тургенев выше всего ценил Дон Кихота. Почему?
“Жить для себя, заботиться о себе, – говорит он, – Дон Кихот почел бы постыдным. Он весь живет, если можно так выразиться, вне себя, для других, для своих братьев, для истребления зла, для противодействия враждебным человечеству силам – волшебникам-великанам, т. е. притеснителям. В нем нет и следа эгоизма, он не заботится о себе, он весь – самопожертвование (оцените это слово!); он верит, верит крепко и без оглядки… Смиренный сердцем, он духом велик и смел…”
Тургенев и сам хотел порою, чтобы и его захватил, закрутил порыв веры, любви, самопожертвования, и не в творчестве лишь, а в жизни, – но “каждому свое”…
В Тургеневе не было злобы. Он оставался добрым, добродушным, даже когда сердился. Иногда на словах он давал увлечь себя личному раздражению, но это было лишь минутным настроением. Великие слова “мир между людьми и всепрощение” были написаны на его знамени – на знамени человека, мыслителя и художника.
И.С. Тургенев. Гравюра XIX векаИСТОЧНИКИ
1. И.С. Тургенев. Полное собрание сочинений.
2. С. Венгеров. Критические этюды.
3. Письма И.С. Тургенева. Изд. литературного фонда.
4. Иностранная критика о Тургеневе.
5. Статьи: Белинского, Добролюбова, Антоновича, Чернышевского, Писарева, Н.К. Михайловского, Анненкова.
6. Воспоминания Панаева и Панаевой-Головачевой.
Примечания
1
Кое-как, с грехом пополам (фр·)·
2
Si non è vero è ben trovato – если и не правда, то хорошо придумано (um.).
3
Rendez-vous – любовное свидание (фр.).
4
Любимым изречением Тургенева были стихи Пушкина: “Дорогою свободной Иди, куда зовет тебя свободный ум”.
5
Решительный довод (лат.).
6
“Последний колдун”, “Людоед” и “Слишком много жен” (фр.).
7
На пару (фр.).
