Владимир Логинов - Живой Сталин. Откровения главного телохранителя Вождя
Из гостиницы «Будапешт» мы с Мартиной и профессором Соколовым поехали к дому на набережной. В семнадцатом подъезде поднялись на четвертый этаж, где в дверях открытой квартиры стоял сгорбленный старик с огромной, чуть ли не до пояса, седой бородой. Это и был мой дорогой Бичиго. Мы прошли в его комнату и сели за большой круглый стол. Я представил гостей, Бичиго помолчал, внимательно оглядев их здоровым глазом (другой у него почти закрылся), и спокойным властным голосом произнес:
— Я вас слушаю!
Мартина несколько волновалась, оттого ее русская речь строилась сбивчиво и неправильно, но разобрать и понять ее не составляло труда.
— Наша телекомпания снимать фильмы о выдающихся личностях двадцатый век. Мы уже сделали четыре серии фильм про Гитлер, теперь хотим сделать точно так же про Сталин. На первый серия нам надо люди, кто знал Сталин лично конец тридцатых — начало сороковых годы. Владимир нам говорил, что вы встречались со Сталин этот период на дача, да?
— Не только встречался, но и за столом не один час сидел, — усмехнулся Бичиго.
— Сталин в сорок первом году оказался готов к войне нет? — тут же спросила Мартина.
— Мы были миролюбивым государством, а не милитаристским! — парировал Бичиго. — Ни одно миролюбивое государство никогда не бывает готово к войне, ибо вся его промышленность работает на мирное строительство. Необходимо время на перепрофилирование и перестройку промышленных предприятий на выпуск военной продукции. Еще раз повторяю прописную истину: к войне бывает готово только милитаристское государство.
Мартина растерялась: Бичиго был прав. Ей ничего не оставалось делать, как пустить в ход излюбленный Западом штамп:
— Но миллионы репрессированных и расстрелянных перед войной. В том числе и крупных военачальников Красной Армии. Как это понимать?
— Во-первых, ваша цифра расстрелянных, мягко говоря, очень сильно преувеличена. Ни о каких миллионах не может быть и речи. И каждую конкретную фамилию надо конкретно и рассматривать. По документам. А что касается военных, то вы себе представить не можете, какая шла борьба в этой среде и сколько военачальников стремились влезть на место наркома обороны. Они топили друг друга. Возьмем, к примеру, Тухачевского. Какой это максималист! Как он кичился своей образованностью и как рвался к власти! А во-вторых, не забывайте, что шла классовая борьба. Половина чиновников, начальников и прочих служащих были у нас обижены властью. Их дома и имущество конфисковали. Вот у вас отнимут дом, не затаите ли вы обиду на тех, кто это сделал? Однозначно. Вот в этой среде и был рассадник антисоветчины, вот этих-то и репрессировали. Классовая борьба, понимаете ли?
— Мартина, — не выдержал я, взглянув на Бичиго. — Я в прошлом физик, поэтому давайте договоримся так. Мы сейчас ведем разговор в строгой системе координат, в контексте определенного исторического времени. Мы говорим о государстве, высшей ценностью которого была не жизнь одного конкретно взятого индивидуума, а идея социальной справедливости для большинства людей. И в той системе координат каждый человек рассматривался винтиком огромной государственной машины, работавшей на эту идею. Большим или маленьким винтиком— не важно. Главным винтом и двигателем этой машины был Сталин. Вот и давайте рассуждать в этой плоскости, а не апеллировать к ценностям и системам отсчета других общественно-политических систем, не смешивать диктатуру и демократию, не скатываться на оценочные крайности тоталитаризма.
— Но как это понимать? — сделала круглые глаза англичанка. — Расстрелять, расстрелять, расстрелять!.. Это варварство!
— Это, извините, азиатский менталитет России, — разозлился я. — У вас, в Англии, положим, за заговор военных вокруг поста министра обороны заговорщиков бы просто отправили в отставку. У нас за это тогда расстреливали. Наша психология — это наша, а не английская или американская, где тоже не все так гуманно, как вам и им самим кажется. И некоторые вещи, что воспринимаются у вас спокойно, нам кажутся дикостью. К примеру, то же ростовщичество, которое не только в демократические, но ни в какие христианские рамки не лезет. А у вас это норма!..
— Хорошо, Владимир, я немножко понимаю, — кивнула головой Мартина и взглянула на Георгия Александровича — А скажите, из вашей семьи кто-нибудь был репрессирован?
— Меня самого арестовывали, я в Бутырке сидел, — сурово проговорил Бичиго. — Выждав неделю, мой отец пришел к Сталину и сказал: «Сосо, моего сына посадили, и я не знаю за что. Я пришел просить за него, при условии, если он в чем-то виноват, тогда расстреляйте и меня, потому что я его таким воспитал и по этой причине не достоин не только работать у тебя, но и жить, а если не виноват — разберись…» И меня тут же выпустили, после звонка Сталина Френовскому— заместителю министра внутренних дел. Так что тех, за кого хлопотали и кто был арестован ни за что, не только не репрессировали, но возвращали на прежнее место работы и нередко повышали по службе. Потому что было много клеветы и наговоров, была классовая борьба, как я уже говорил. А вот когда взяли жену Молотова Полину Жемчужину за ее связь с израильским послом Голдой Меир, второй человек в государстве Вячеслав Михайлович не пошел к Сталину и не хлопотал за нее, потому что она действительно была виновата. Тех, за кого хлопотали, зная, что они невиновны, отпускали…
— Так вы считаете, что все репрессированные были в чем-то виноваты, да? — не унималась Мартина.
— Почему — все? Я вполне допускаю, что, разумеется, пострадала часть невиновных. Среди них были и те, за кого некому было хлопотать, и те, чьи жалобы просто не дошли до соответствующих инстанций в силу разных причин, в том числе по вине нижних чинов НКВД. Но было такое время. Очень суровое. На Руси есть пословица: «Лес рубят, щепки летят», — мудро резюмировал Бичиго.
Он побледнел, и глаза его заслезились. Зная, что у него в боках торчат трубки, я предложил гостям закругляться. Мартина бегло просмотрела множество фотографий из личного архива Бичиго и, записав его телефон, пообещала приехать со своей съемочной группой в январе. На этом мы с Георгием Александровичем распрощались и спустились к машине.
— А нет у вас такого старика, который бы работал со Сталин и говорил бы про Сталин по-другому? — неожиданно обратилась она ко мне, подойдя к машине.
— Все, кто работал со Сталиным и встречался с ним, будут говорить о нем, как Бичиго. Других мнений нет. Плохо говорят о нем те, кто его в глаза не видел.
Мартина задумалась.
— Мне надо, чтобы говорили о его ошибки! — досадно пробормотала она.
