Федор Кудрявцев - Повесть о моей жизни
— Пожалуйста, — ответил я.
Офицер надел мои пальто и шапку и начал вертеться перед старшим и смотреться в зеркало.
— А что, герр обер-лейтенант, похож я на русского?
— Вполне, вполне можешь сойти, — отвечал тот улыбаясь. Затем, вызвав солдата, обер-лейтенант приказал:
— Отведите этого человека в помещение интеллигенции, да скажите на кухне, чтобы ему дали поесть.
Пройдя немного по коридору, солдат подвел меня к двери, у которой стоял часовой с ружьем с примкнутым штыком. Часовой отпер ключом дверь. Я вошел в нее. Замок железно скрипнул, и я уже по-настоящему оказался заключенным на целых три с половиной года.
Я оказался в большой светлой, с несколькими окнами, с побеленными стенами комнате. Посреди нее стоял сколоченный из досок длинный стол с некрашенными скамейками по сторонам. За столом сидело несколько человек в штатском. Вдоль стен комнаты на полу на соломе сидело и лежало еще человек тридцать. Я поздоровался, подошел к столу и сел на скамейку. Меня тотчас же окружили находившиеся здесь люди, у многих из которых на одежде были следы соломы, и стали расспрашивать, кто я, откуда и какие новости на фронтах. Я мог рассказать им только о прочитанном в газете сообщении о большом сражении под каким-то селением или городом Красником. В это время в комнату вошел солдат и принес мне обед — суп с кусочком мяса и половинку, фунта полтора (около 600 граммов), черного солдатского хлеба.
Жизнь в плену
Так началась моя жизнь в плену. Утром я проснулся хорошо выспавшимся и спокойным от сознания, что мое положение хотя и таким образом, но все же определилось, что я теперь имею крышу над головой и какое ни на есть питание и ко всему тому нахожусь среди своих соотечественников. Нас по нескольку человек выпустили умыться. На завтрак нам выдали по пол-литра подслащенного кофе-суррогата и дневной паек хлеба. После завтрака нас вывели на плац на прогулку. Под охраной нескольких солдат с винтовками мы около часу ходили друг за другом по кругу, на расстоянии один от одного метра полтора-два. Разговаривать между собой нам не разрешалось. Эта мера казалась нам предельно глупой, как будто мы были из одиночек и власти боялись нашего общения, хотя мы кроме этого часа прогулки и так целые сутки находились вместе и разговаривали сколько душе угодно.
К обеду мне выдали солдатскую железную, луженную оловом миску с отгибающимися ручками-ушками, с крышкой в виде сковородки и луженую железную ложку Обед состоял из такого же супа с мясом, какой я ел накануне. В пять часов вечера нам дали по пол-литра подслащенного чая-суррогата, а в семь часов по порции какой-то каши с салом.
Целый день, кроме прогулки, мы сидели взаперти, и если кому требовалось в туалет, стучали в дверь, солдат выпускал того в коридор, запирал дверь и под конвоем вел заключенного в туалет, затем обратно.
Окна в помещении были без решеток, их можно было открывать для проветривания. Перед окнами на плацу происходило обучение солдат стрельбе, штыковому бою, строю и другим военным наукам. Эти солдаты в своих мешковатых мундирах и тяжелых больших ботинках с манжетами поверх брюк казались мне против русских солдат такими жалкими и неуклюжими.
«Учитесь, учитесь, — думал я, — все равно вас русские перебьют на фронте, — и мне становилось их как-то жалко. — А может быть, который-то из вас убьет, и не одного, русского, и в том числе и моего брата», — приходила в голову мысль, и в сердце закипала злоба на зачинателей войны и в первую голову на германского кайзера Вильгельма II и его генералов. Престарелого австрийского монарха Франца Иосифа I я как-то не брал в расчет, потому что из тех немногих знаний по истории, которые у меня были, я что-то не помнил случаев, когда австрийцы побеждали противника в сражениях.
Между прочим, я постепенно знакомился с «интеллигенцией», то есть с моими товарищами по заключению. Это были большей частью студенты, одни помоложе, другие постарше, были и такие, которых принято называть вечными студентами. Русских из них было немного. Из них мне запомнилась почему-то всего одна фамилия — Дятлов, переводчик с болгарского языка. Было много евреев. Из них я запомнил толстяка Лурье, маленького доктора Сигалевича, задумчивого Бегуна и красивого франта Брусиловского, которого остальные называли почему-то князем. Запомнил я украинцев Квашу и Продайко с его скрипкой, молдаванина Гаркушу и эстонца Махлапу. Я был самый младший из них по возрасту, всего с начальным образованием, и мною особо никто не интересовался. Я же с жадностью слушал их умные, образованные разговоры о науке, политике и о прочих вещах, во многое вникал, что мог, запоминал, словом, понемногу развивался. Постепенно я привязался к Мише Брусиловскому и больше всех докучал ему разного рода вопросами и разговорами.
Время от времени к нам заглядывал обер-лейтенант, о котором я говорил выше. Заключенные почему-то называли его не по чину, а по фамилии — герр Матейко, против чего он ничуть не возражал. Это был явно славянин, только чех, поляк или украинец, я так и не знаю. Скорей всего, что чех, судя по его дружелюбному отношению к нам.
Наше сидение в этой казарме продолжалось месяца полтора. Но вот в один из дней к нам вошел Матейко и велел подготовиться к переводу в другое место.
— А там вы тоже будете нашим начальником, герр обер-лейтенант? — раздались вопросы.
— Да, я буду и там, — ответил он.
Нам не хотелось, чтобы на его место назначили другого начальника.
Вскоре к выходу из казармы подъехала конная повозка, мы сложили в нее свои пожитки и, окруженные конвоем, двинулись в путь. Нас привели в город на площадь с уже знакомым мне собором. Слева от собора темнело мрачное здание с зарешеченными окнами. Это была тюрьма. Войдя в ее двери, мы сразу начали спускаться этажа на два вниз по лестнице. «Нас ведут в подземелье», — с тревогой подумал я. Нас остановили в длинном сводчатом коридоре с рядом дверей с одной стороны. Мы вошли в одну из них, и моя тревога рассеялась. Это была довольно светлая, с двумя или тремя окнами, большая комната, но грязная, с давно не беленными стенами и потолком. Нам предложили разместиться, затем выдали по охапке соломы, и мы стали осваиваться и знакомиться с находившимися там заключенными. Близ окна, у стены, где была неглубокая ниша, я узнал в сидящем на соломе человеке священника карлсбадской церкви отца Николая Рыжкова. Мое место на полу оказалось рядом с местом дьякона той же церкви Александра Васильевича Соловьева, человека средних лет, со светлой бородкой и такими же волосами.
В этом же помещении находился и псаломщик церкви, молодой красивый статный человек Сергей Михайлович Брянский, студент Петербургской духовной академии, совмещавший летние каникулы с поездкой в Карлсбад и службой в здешней церкви.
