Г Владимов - Генерал и его армия
5
Успокоенный, Шестериков подобрал свой мешок, покидал в него все добро, туда же и маузер в кобуре и, закинув автомат за плечо, отправился в свою роту. Он шел той же дорожкой, по которой тащил генерала, а после и той, по которой они так резво хрумкали вдвоем, только теперь за версту обходя те чертовы Перемерки - и не зная, что там живых с оружием никого не осталось, одни перестрелянные немцы да кого они успели перестрелять. И не ожидал он от всей этой истории хоть какого-то продолжения.
Однако ж оно состоялось. Всю эту массу бегущих задержал-таки на развилке Рогачевского и Дмитровского шоссе своими пулеметами заградительный отряд, кой-кого - че-ло-вечков десять самых резвых, которые всегда первыми поспевают, - тут же к стеночке прислонили и постреляли другим в острастку, а других - кого забрали для выяснения, а кого заставили на месте искупать вину, стаскивая с грузовиков и становя бетонные надолбы и сваренные из рельсов "ежи", в которых уже всякая нужда отпала, даже, наоборот, следовало от них шоссе очищать. Ездового же с генералом не только пропустили, но еще похвалили и записали все данные для представления к медали "За отвагу". И он эту медаль принялся отрабатывать так рьяно, что не успокоился, пока не домчал генерала до госпиталя, и помогал носилки тащить по лестнице, и в палату вносил, и в подробностях рассказывал дежурному врачу и комиссару госпиталя всю историю геройского ранения генерала и геройского его спасения из-под огня. При этом, пока не вскрыли "смертный медальон", он счастливо избег вопросов, как же фамилия его генерала и чем он командовал, называл его коротко и исчерпывающе - "наш генерал", а на расспросы, куда делись папаха и бурки, отвечал: "Э, ладно, что голову не потерял и ноги целы", - и такое было у него на лице, что лучше не спрашивать. В награду его накормили с водкой и выдали ему справку для патрулей, что прибыл в Москву, "выполняя задание своего командования", а такая справка была повесомее медали, которую он, к тому же, и получил-то тридцать два года спустя - из рук седовласого прихрамывающего военкома, при торжественном салюте пионеров-"следопытов" и в присутствии журналиста, написавшего потом заметку "Награда нашла героя".
Восемь автоматных пуль, вошедших в просторный живот генерала, прошли счастливо навылет, не затронув жизненно важных точек, к счастью и то оказалось, что он не поел перед своим ранением, обошлось без воспалений и нагноения, а мощная плоть обещала засосать все пробоины и разрезы - и вскоре уже выполнила обещание. Куда хуже оказалось у него с ногами, обмороженными едва не до почернения, даже стоял вопрос - не отхватить ли их по колено, но после многих и долгих консилиумов рискнули оставить, ограничась переливаниями крови и питательными уколами. Поместили его в палату для обмороженных, хоть и отдельную, но наполненную таким ужасным, тошнотным запахом гниющего
заживо мяса, что он уже поэтому не мог не очнуться. А очнувшись, он почувствовал смертную тоску и обиду и стал вытребывать к себе запомнившегося ему солдата.
Генералу, конечно же, пересказали чудесную историю его спасения, довольно складную, но в которой для полной правдивости недоставало Перемерок и французского коньяка; он требовал не ездового, а то ли Шустрикова, то ли Четвертухина из роты автоматчиков. За те дни, что генерал пробыл без чувств, его армия прошла километров сорок и связь с отдельными ее частями была такая, что ни дозвониться, ни запросить письменно, но генерал надоедал - и слабую запутанную ниточку размотали. Рота автоматчиков была одна в полку, находившемся прежде в том же селе, что и штаб армии; ни Шустрикова. ни Четвертухина в списках не оказалось, зато обнаружился Шестериков, от которого, правда, тоже не много осталось. И вот его, полуоглохшего, едва не утратившего рассудок, вытащили из мерзлого окопа, где ему и спать приходилось, зарывшись в снег или в золу костра, выдали ему другую шинель и ушанку, паек на три дня, продаттестат и предписание явиться в Москву, в военную комендатуру. С этим предписанием, где впервые в жизни увидел он свою фамилию напечатанной, хотя и с двумя подпрыгнувшими "Е", он на попутных машинах добрался до белокаменной, за которую чуть Богу душу не отдал и которую наконец увидел.
В волнении, какого отродясь не испытывал, шел он по Москве, иногда перелезая через неразобранные баррикады из бревен, трамвайных платформ и мешков с песком, минуя на перекрестках посты милиции с винтовками, ступил под своды вестибюля бывшего музыкального института, а теперь госпиталя для старшего комсостава, поднялся по мраморной лестнице - и едва не был сражен наповал тем смрадом, от которого генерал очнулся. Тут еще санитары выкатили ему навстречу из лифта каталку с горкой отрезанных конечностей, еле прикрытых окровавленной простынкой; от того разноцветного, что выглядывало из-под нее, Шестериков зашатался и закрыл глаза. Стараясь дышать пореже и ртом, он одолел тошноту, миновал, не заглядывая, двери общих палат и, добравшись наконец до отдельной, увидел своего командующего - несчастного, исхудалого, без кровинки в лице, но, как отметил броский и незаметный взгляд Шестерикова, с обеими ногами под одеялом. И первое слово генерала было при их встрече:
- Попили!
- Чего уж, - сказал Шестериков, стараясь улыбаться повеселее. Отложили до другого разу...
- Но зато, - сказал генерал, - теперича различать будем, где Большие Перемерки, где Малые. Верно?
- Да уж, не ошибемся!
Шестериков вытащил из мешка, который пронес-таки под белым халатом, маузер и подал его молча генералу. Генерал открыл кобуру, вытянул маузер за рукоятку и прочел гравированную витиеватую надпись на щечке.
- Кому-нибудь ты его показывал? - спросил он, не поднимая глаз.
- Никому, - ответил Шестериков. - Иначе б забрали. Охотников много на такую вещь.
В последнюю фразу он вложил и другой, потаенный, смысл. Хорошая, уважительная надпись оканчивалась нехорошей фамилией - Блюхер. Генерал понял его и чуть усмехнулся:
- Стереть бы, да жалко. Дареный все-таки.
- Жалко, - сказал Шестериков.
Генерал отдал ему маузер.
- Пусть у тебя и побудет. Охотники и тут водятся.
День был свиданный, и генерал ожидал к себе жену, однако Шестериков, уже почувствовав себя как бы опекуном его, отсоветовал сюда ее пускать: незачем женщине солдатские запахи вдыхать, это ей не свидание, а мука. Генерал, удивясь, согласился и велел позвонить к нему домой. Так вышло, что с генеральшей, Майей Афанасьевной, познакомились по телефону.
- А, Шестериков! - отозвалась она приветливо. - Знаю, знаю, слышала. А как по имени-отчеству?
- А это, Майя Афанасьевна, потом, когда уже повидаемся. А покамест я при командующем, так что - Шестериков, и все.
