Юрий Гагарин - Дорога в космос
Это выдающееся событие показало полную надёжность корабля, который мы изучали и осваивали. Весь мир говорил о Стрелке и Белке. А нам эти две простые дворняжки были особенно дороги. На борту корабля-спутника работала та самая телевизионная установка, которую нам уже показывал Главный Конструктор. С её помощью учёные наблюдали с Земли за поведением, самочувствием и настроением разведчиц космоса.
Нам показали телевизионную плёнку, где было хорошо видно, как в момент старта собаки испуганно смотрели в днище кабины, насторожённо прислушиваясь к непривычному шуму. В первые секунды полёта они, было, заметались, но по мере ускорения движения корабля их прижимала всё возрастающая сила тяжести. Стрелка, упираясь лапами, пыталась сопротивляться навалившейся на неё силе. Затем животные замерли. Корабль уже мчался по своей орбите. После больших перегрузок наступило состояние невесомости, и животные повисли в кабине. Головы и лапы их были опущены. Собаки казались мёртвыми. Но затем постепенно они оживились. Белка разозлилась и стала лаять. Вскоре они привыкли к невесомости и стали есть из автоматической кормушки.
Всё это было интересно, успокаивало и давало материал для серьёзных размышлений и разговоров. И если раньше все это мы представляли умозрительно, то теперь увидели, как оно было в действительности. Говорят, опыт — учитель учителей. Все, перенесённое Стрелкой и Белкой — существами живыми, но не мыслящими, — конечно, могли перенести и люди, здоровые, тренированные и целеустремлённые.
Всех нас интересовали ощущения состояния невесомости. Мы приучали себя к невесомости. Делалось это во время полётов на скоростных реактивных самолётах. Ставя их в определённые положения, мы уравновешивали центробежную и центростремительную силы. Тогда-то и возникала невесомость, длившаяся порой несколько десятков секунд. Это явление, хотя и было кратковременным, показывало возможность ведения радиосвязи, чтения, визуальной ориентировки в пространстве, а также приёма воды и пищи. Проходя эти испытания, мы убеждались, что работоспособность не нарушится и при длительном состоянии невесомости. Выслушивая наши заключения, руководитель тренировок говорил:
— Предполагать можно всё, что угодно. Надо все доказать на практике, подтвердить опытом. А такой опыт можно произвести только в космическом пространстве.
На различных тренировках наши организмы и нервная система подвергались резким переходам от стремительного верчения на центрифугах до длительного пребывания в специально оборудованной звукоизолированной так называемой сурдобарокамере. Эта «одиночка» определяла нервно-психическую устойчивость космонавта, ибо иногда приходилось сутками находиться в изолированном пространстве ограниченного объёма. Отрезан от всего мира. Ни звука, ни шороха. Никакого движения воздуха. Ничего. Никто с тобой не говорит. Время от времени, по определённому расписанию, ты должен производить радиопередачу. Но связь эта — односторонняя. Передаёшь радиограмму — и не знаешь, принята она или нет. Никто тебе не отвечает ни слова. И что бы с тобой ни случилось, никто не придёт на помощь. Ты один. Совершенно один, и во всём можешь полагаться только на самого себя.
Трудновато было порой в этой «одиночке». Тем более, что, входя в неё, не знали, сколько времени придётся пробыть наедине с самим собой, со своими мыслями. Несколько часов? День и ночь? Несколько суток? Но знали, что это надо: в космическом пространстве может по какой-то непредвиденной причине оборваться всякая связь с людьми, и ты останешься один. Нервная система, вся психика космонавта должны быть подготовленными ко всяким случайностям и неожиданностям.
Оставаясь в полном одиночестве, человек обычно всегда думает о прошлом, ворошит свою жизнь. А я думал о будущем, о том, что мне предстояло в полёте, если мне его доверят.
На тренировке.
С детства я был наделён воображением и, сидя в этой отделённой от всего на свете камере, представлял себе, что нахожусь в летящем космическом корабле. Я закрывал глаза и в полной темноте видел, как подо мной проносятся материки и океаны, как сменяется день и ночь и где-то далеко внизу светится золотая россыпь ргней ночных городов. И хотя я никогда не был за границей, в своём воображении я пролетал над Пекином и Лондоном, Римом и Парижем, над родным Гжатском… Все это помогало переносить тяготы одиночества.
Я думал о том, что поэты, может быть, раньше учёных пытались разгадать тайны Вселенной.
В 160 году нашей эры был написан первый фантастический рассказ о путешествии людей на Луну. Его автором был греческий софист и сатирик Лукиан Самосатский. Он назвал свою необыкновенную книгу «Истинные истории», но с самого начала предостерёг читателя следующим вступлением: «Я пишу о том, чего я никогда не видел, не испытал и не узнал от другого, о том, чего нет и не могло быть на свете, и потому мои читатели ни в коем случае не должны верить мне»… Эти «истории», которым через четырнадцать столетий суждено было оказать большое влияние на литературу, являются «несостоявшимися приключениями» Одиссея, которые, однако, могли бы быть вписаны в гомеровскую «Одиссею», если бы во времена Гомера люди хорошо знали астрономию.
В книге описывается, как ужасная буря, якобы, подхватила корабль Одиссея и высоко подняла его над взбушевавшимся морем. Ветер нёс его с ужасающей быстротой, и путешественники в течение семи дней и ночей не знали, что ожидает их. На восьмой день корабль достиг почвы Луны.
Вспоминались великолепные стихи Лермонтова. Кинорежиссёр Александр Довженко на втором Всесоюзном съезде советских писателей говорил: «Я верю в победу братства народов, верю в коммунизм, но, если при первом полёте на Марс любимый мой брат или сын погибнет где-то в мировом пространстве, я никому не скажу, что преодолеваю трудности его потери».
Это было сказано до рождения первого искусственного спутника Земли.
Иногда я целиком отдавался тишине, какую даже трудно себе представить, а я ведь всегда любил тишину труда, тишину мышления и раздумий. И когда выходил из камеры, занимая которую не знал, когда можно будет из неё выйти, обследователи удивлялись моему хладнокровию и спокойствию, устойчивости психики и крепости нервов.
Не все одинаково спокойно переносили тренировки и в «одиночке» и в тепловой камере, на центрифуге и на вибростенде. Это дало возможность отобрать товарищей, лучше других выдерживавших трудные испытания. Нас, кандидатов на первый полет, становилось всё меньше и меньше. Ведь в конце концов надо было отобрать кого-то одного. Испытания, которые мы проходили, были куда сложнее конкурсных экзаменов в МГУ, где, как я слышал, на одно место претендуют десятки молодых людей.
