Александр Керенский - Потерянная Россия
“Тот генерал, который был вашим визави за столом, просит вас предупредить министров к. — д., чтобы они такого‑то августа (указана была дата, в которую произошло выступление генерала Корнилова 5 дней спустя) подали в отставку в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности”.
Это было несколько строк по середине страницы, — продолжает Набоков, — без подписи. Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма[89] и что требуется, собственно говоря, от меня.
— Только довести об этом до сведения министров к. — д.
После некоторых загадочных фраз и недомолвок Львов заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, иначе меня самого могут арестовать… Затем он мне сказал следующее:
— От вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни…
Насколько я помню, имя генерала Корнилова не было произнесено, но несомненно сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому… Должен еще прибавить, что о разговоре моем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также другим нашим министрам (Ольденбургу[90] и Карташеву[91]). Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался, как всегда, никакой разницы»[92].
Никакой разницы и не произошло в тот вечер в моем поведении по очень простой причине: по дороге от Набокова ко мне (расстояние совсем маленькое) В. Львов по своей неуравновешенности в чем‑то усомнился, в чем‑то переменился и на что‑то не решился. Он пробыл у меня, пожалуй, больше часа, но ни об ультиматуме, ни о Ставке, ни о грозящей мне опасности ничего не сказал. По его собственному потом признанию, он настолько отвлеченно, туманно и отдаленно со мной рассуждал, что у меня осталось впечатление о первом разговоре с Львовым как об одной из обычных тогда моих бесед с общественными деятелями. Дело в том, что после Московского совещания усиленно в политических кругах говорили о необходимости ввести в состав правительства некоторые новые элементы справа и разговоры, подобные моему с Львовым, происходили у меня то с тем, то с другим каждый день. С Львовым мы расстались на том, что он еще раз ко мне приедет с более точными данными, а я, когда буду знать, о чем, собственно, он говорит, дам ему тот или иной ответ. Выйдя от меня, Львов в этот же день умчался в Москву.
23 августа, две ночи уже проведя в поезде, Львов оказался снова в «Национальной гостинице» в дружеских объятиях тех же Аладьина и Добринского. Миссия его, во всяком случае, дала один положительный результат: дорога в кабинет Керенского была открыта! В тот же день Добринский везет Львова в Могилев к самому генералу Корнилову и везет с собой письмо Аладьина к Завойко.
24 августа вечером генерал Корнилов лично принимает Львова и дает ему инструкцию: «В присутствии моего ординарца Завойко я, — давал показание впоследствии арестованный генерал Корнилов, — подтвердил Львову существо моих заявлений».
Сейчас же из кабинета Верховного главнокомандующего и Верховного заговорщика Львов попадает к Завойко, Аладьину и прочим авантюристам. Они дают ему дополнительные поручения в Петербург и Москву. Здесь же Львов берет со стола Завойко готовое уже воззвание «диктатора» генерала Корнилова к русскому народу. Имея в кармане этот документ, Львов сейчас же мчится снова в Петербург. Здесь с вокзала он прямо влетает в мой кабинет. С понедельника до субботы бедный Львов не знал ни отдыха, ни сроку! Не спал, не ел, носился по треугольнику Москва — Петербург — Могилев. После передачи мне ультиматума он должен был сейчас же опять мчаться в Москву. Оттуда опять в Могилев в Ставку вместе с Родзянко и другими государственными деятелями. Из них одни должны были вступить 10 сентября в правительство диктатора генерала Корнилова, другие — укрепить его перед страной своим авторитетом.
Уехать от меня в Москву вечером 26 августа Львову, однако, не удалось: арестованный в моем кабинете, он хорошо отдохнул несколько дней в верхних, фрейлинских комнатах Зимнего дворца.
В это второе свое появление В. Львов не был на себя похож: возбужденный, нервный, чем‑то чрезвычайно встревоженный. Я, еще совершенно не понимая причин такого ненормального состояния моего собеседника, начал обычный тогда политический разговор.
— Ну что же? Вы приехали опять потолковать о пополнении состава Временного правительства?
— Нет, я пришел говорить совсем о другом. Положение совершенно переменилось.
Сбиваясь и путаясь, Львов стал толковать мне о моем личном чрезвычайно трудном положении, о том, что С. — Петербург накануне неизбежного большевистского восстания; что мне неоткуда ждать помощи; что моей жизни грозит опасность, и прочее, и прочее. Я опять пытался придать разговору более спокойный характер, перебивая Львова полушутливой фразой:
— Ну, чему быть — того не миновать!
Внезапно Львов оборвал разговор. Затем, очевидно, на что‑то наконец решившись, с большим волнением глухо сказал:
— Я должен вам сделать официальное предложение.
— От кого?
— От генерала Корнилова.
— Что?! — Я уже чувствовал, что надвигается чрезвычайное. — В чем же дело? Говорите!!
Львов начинает говорить. Из путаных сначала слов в конце концов определяется содержание ультиматума. Генерал Корнилов предлагает правительству: 1) объявить осадное положение в Петербурге, 2) передать ему власть, 3) всем министрам сейчас же выйти в отставку. Мне же лично и моему ближайшему сотруднику по Военному министерству Савинкову предлагается в тот же вечер (накануне прихода отряда генерала Крымова) выехать в Ставку, так как в новом правительстве при генерале Корнилове я должен якобы стать министром юстиции, а Савинков — военным.
В цепи моих данных о военном заговоре нашлось наконец главное звено!
Вся картина стала ясной до ужаса! Сомнений в правдивости рассказа Львова у меня не было: он вел себя так, как человек фантазирующий вести себя не мог.
Необходимо было в самом срочном порядке, немедленно, сейчас же в самом зародыше задавить безумную попытку, которая таила для государства смертельную опасность. Так я почувствовал сразу.
