Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)
«Кто эта женщина?» — спросил я у матери.
Услышав мой вопрос, незнакомка ответила:
«Меня зовут Нихоф. Кэте Нихоф».
Я взглянул на мать — она пристально смотрела на большие ворота, к которым мы в этот момент приблизились.
Наша новая знакомая подошла к проходной. Окошко проходной открылось, и оттуда выглянул мужчина. Вид у него был совершенно штатский.
«Добрый день, фрау Нихоф», — поздоровался он.
«У меня гости», — без всяких объяснений ответила женщина. — «Я приготовлю кофе для нас. Хотите чашечку? Тогда мальчик сейчас вам принесет. Принесешь кофе этому дяде, хорошо?»
Я кивнул. Эта женщина чем-то была похожа на мою бабушку, только моложе.
У нее были такие же светлые волосы, собранные в аккуратный пучок, и такие же серые глаза. Ростом, правда, женщина была повыше.
Я попытался обратить на себя внимание матери. Но та смотрела только на Кэте Нихоф. Однако это почему-то не обижало меня. От женщины исходила такая доброта и уверенность, ее взгляд был таким ласковым, таким теплым! Мы с матерью были совершенно очарованы.
Мне вдруг показалось, что нет больше ни войны, ни вечной спешки, что сейчас появится мой отец, возьмет меня за руку, мы пойдем в его любимое кафе на Францезишерштрассе и будем из окна смотреть на прохожих.
Она просто излучала мир и спокойствие, эта Кэте Нихоф. И фамилия ее была знакомой — я сразу вспомнил, откуда. Я ухватил мать за руку — наверное, слишком сильно. Она испуганно посмотрела на меня.
«Нихоф?» — тихо спросил я, — «Эрна Нихоф?»
«Умный мальчик», — отреагировала Кэте Нихоф на мой удивленный вопрос. — «Из тебя выйдет толк!»
Одобрительно кивнув, она открыла дверь барака и провела нас в громадную кухню. В углу кухни стояли стол и стулья. Кэте предложила нам сесть. Затем она направилась к большому кухонному шкафу и вернулась с подносом, на котором стояли чашки и сахарница. Поставив поднос на стол, она попросила мать расставить чашки и опять куда-то ушла.
В этом большом бараке кроме нас, похоже, никого не было. Посреди кухни находилась большая плита, на которой стояли громадные котлы и кастрюли. Плита казалась совсем холодной. На стене висели фотографии известных киноактеров — Сары Леандер, Густава Фрелиха, Марики Рекк, Генриха Жоржа и Кристины Зедербаум.
Кэте Нихоф вернулась со старомодным эмалированным кофейником.
«А тебе я дам лимонад и пирог с творогом», — обратилась она ко мне.
Она налила кофе матери и себе. Заметив, что я рассматриваю фотографии на стене, она объяснила:
«Это мои любимые артисты».
Потом показала на фотографию молодой светловолосой женщины:
«Ее звали Рената Мюллер. Она умерла. Говорят, от воспаления легких».
Она снова ушла куда-то и принесла лимонад, кусок пирога и бутерброды.
«Твоя мама, наверное, тоже хочет есть».
Я рассмеялся — слово «мама» она произнесла как-то чудно, по-особому выделяя первый слог. Я смеялся и не мог остановиться. Мать неодобрительно поглядела на меня.
«Не сердитесь на него», — сказала Кэте Нихоф. — «Я веду себя точно так же, когда мне хорошо. А тебе ведь хорошо, правда?»
Мне и в самом деле было хорошо.
Обе женщины уютно пили кофе. Мать за обе щеки уплетала бутерброды с колбасой. А я тем временем пошел к охраннику и отнес ему чашку черного кофе и бутерброд. Бутерброд, похоже, не удивил его. Зато он с видимым удовольствие пил кофе, отхлебывая его маленькими глотками и наслаждаясь ароматом.
«Господи, кофе, настоящий кофе! Ай да Нихоф, вот молодчина!» — одобрительно приговаривал он.
Он посмотрел на меня.
«Где же она достает все это? Неужели у чехов?»
Я пожал плечами.
«Ты кто, чех?»
Теперь он больше не казался мне симпатичным.
«Я не чех», — не слишком дружелюбно отозвался я и пошел прочь.
«Шуток не понимаешь!» — захохотал вслед мне охранник.
«Ну что, все в порядке?» — спросила Кэте, когда я вернулся на кухню.
«Охранник поинтересовался, не чех ли я».
Она засмеялась.
«В следующий раз не приноси ему кофе. А от меня он при случае получит нахлобучку».
Кэте попросила нас посидеть еще некоторое время на кухне и подождать ее. И прибавила — хотя сегодня вечером она свободна, но все же должна приготовить для ужина все необходимое и проследить, чтобы все продукты попали в кастрюлю, а не в карманы обслуживающего персонала. Почти весь обслуживающий персонал состоял из чехов, и они, как сороки, тащили из кухни все, что могли.
«Ничего удивительного, мы бы тоже так делали, если бы есть хотелось», — сказала она матери. «А ты согласен с этим?» — обернулась она ко мне.
Я не знал, что ответить. Помолчав мгновение, она сказала как бы про себя:
«Я бы наверняка так сделала. Если стащить немного и сразу съесть, это ведь не наказуемо!»
«Наверное», — тихо сказала мать.
«Когда-нибудь снова наступит мирное время, и все, наконец, избавятся от страха».
«Вы уверены?» — спросила мать.
«Да, конечно. В противном случае нам всем лучше повеситься».
Она поднялась.
«Сделай мне одолжение, Роза. Останься с сыночком здесь. В это время на территории полно охранников. Среди них всякие попадаются. А если вдруг кто-нибудь зайдет сюда и спросит, кто вы, отвечайте, что вы — мои гости. Иногда сюда заходят парни из СС. Но обычно они уведомляют о своем приходе. Они веселые и простые люди. Занимаются понемногу с нашими чехами обменом, куплей-продажей, а потом снова уходят. Так что не бойтесь! Примерно через час я зайду за вами, и мы приятно проведем вечер».
Она вышла через главный вход, тщательно прикрыв за собой дверь.
Некоторое время мы сидели молча. В помещении по-прежнему не было никого, кроме нас. Наконец, прервав молчание, я спросил мать, — когда она позвонила Эрне Нихоф. Пока я спал, рассказала мать, она сбегала к уцелевшей телефонной будке и позвонила по номеру, который Эрна оставила ей там, в садовом домике. Очевидно, это был служебный телефон — когда Эрна сняла трубку, были слышны еще чьи-то голоса. Мать осторожно назвала свою вымышленную фамилию, и Эрна сразу поняла, кто ей звонит. Эрна заговорила очень громко:
«Фрау Гемберг, прекрасно, что вы позвонили. Я уже и не ожидала вашего звонка. Расскажите, как поживает ваш сын? Вы опять в Берлине? А ваш муж снова на фронте? Но на этот вопрос лучше, пожалуй, не отвечайте — враг подслушивает!»
Она говорила без передышки, не давая матери вставить слово. Мать сразу поняла — отвечать нужно с большой осторожностью.
Голос в трубке был сухим, официальным, в нем слышались командирские нотки. «Тогда в садовом домике она разговаривала со мной совсем по-другому».
