Илья Груздев - Горький
Крестьянин Хрисанф Мороз, исполнитель одной из ролей, так вспоминает беседы Горького:
«— А ну, хлопцы, скажите, кто дурнее — Омелько или Мартын Боруля? — спрашивал как-то Алексей Максимович у крестьян в дни подготовки спектакля.
— Омелько, — отвечают. А он еще более смеется:
— Да нет, хлопцы, дурнее Мартын Боруля. Даром, что богатый и в дворяне лезет»1.
Так Горький разъяснял крестьянам содержание пьесы, указывая на смешные стороны Мартына Борули и на тему социального неравенства, проводимую в пьесе.
«Мужицкий театр» Горького собирал зрителей со всех окрестных сел и деревень. Местные власти были обеспокоены тем, что политический поднадзорный Пешков устраивает такие спектакли.
Этим объясняется инцидент на представлении «Мартына Борули». Когда все собрались в театре, становой пристав Згура и урядник Бойко пришли разогнать публику. Приставу была предъявлена бумага полтавского губернатора на беспрепятственную постановку пьесы, раздобытая А. А. Орловской, женой земского врача и дочерью местной помещицы княгини Н. А. Ширинской-Шихматовой, у которой жил Горький.
Пристав все же пытался разогнать зрителей, но зал был так полон, что ему не удалось это. Крестьяне не соглашались разойтись, и представление началось.
«Спектакль прошел блестяще и с блестящим скандалом… — писал Горький Е. П. Пешковой. — Народищу было масса, хохотали оглушительно… Хорошо играли, чорт их возьми!»
Не все, впрочем, разделяли восторги от спектакля. «Мартын Боруля» в трактовке Горького был направлен против сословных предрассудков, против аристократической заносчивости и тяги к знатности. Даже помещица Ширинская-Шихматова резко переменила свое отношение к писателю.
«Сегодня утром… — сообщал Горький в том же письме, — она едва поклонилась мне, и я едва не поклонился ей за это…»
Так Горький сдружился с крестьянами-украинцами. Он воспитал в короткий срок целую труппу, политически направил ее, возбудил интерес к театру в целой округе.
Горький открыл среди крестьян бесспорные актерские дарования. Среди них Яков Бородин был настолько талантлив, что приезжавший в Мануйловку на другой год И. К. Карпенко-Карый со слезами уговаривал Бородина вступить в его труппу, но тот не соблазнился славою актера и остался в селе.
Когда Горький в октябре 1897 года уезжал из Мануйловки, крестьяне — актеры и зрители — устроили ему в сельской чайной торжественный, задушевный обед и поехали всей массой провожать Горького за пятнадцать верст на станцию Галещино.
Начало зимы Горький живет в Тверской губернии у своего друга Н. З. Васильева, лаборанта писчебумажной фабрики Кувшинова, а в январе поселяется в Нижнем.
1898 год был знаменательным годом в жизни Горького. В этом году впервые вышли отдельным изданием его произведения — два томика по десяти рассказов в каждом.
Устроить издание этих книг было не просто. Несколько издателей отказались от такого предложения, а известная издательница того времени О. Н. Попова прямо заявила, что ее фирме не пристало издавать рассказы, шедшие фельетонами в провинциальных газетах.
Организовалось новое издательство для выпуска этих книг, — два начинающих издателя, Дороватовский и Чарушников, взяли на себя риск такого предприятия.
Но, по-видимому, и они не очень были уверены в том, как встретит рассказы нового автора читающая публика, потому что Горькому было предложено написать предисловие, мотивирующее появление необычного материала.
Из сохранившегося ответа Горького видно, что автор понимал желание издателей, но исполнить его затруднялся:
«Огорчен, что не могу написать предисловие, но — не могу. Пробовал, знаете, но все выходит так, точно я кому-то кулаки показываю и на бой вызываю. А то — как будто я согрешил и слезно каюсь. И, чувствуя, что все это не подходяще — бросил я это дело»2.
Известно, какой успех имели эти два маленьких томика, вышедшие под названием «Очерки и рассказы». Появление их в то же время стало событием не только в истории литературы, но и в истории революционного подъема 90-х годов.
Люди горьковских рассказов были невиданными до того в русской литературе. При всей нищете своего внешнего быта они самым существованием своим, упорством своего протеста непримиримо требовали себе места в жизни. Изображение «униженных и оскорбленных» с целью вызвать гуманные чувства в буржуазном обществе совсем не входило в задание автора. Не милости к ним — «падшим», не сочувствия им, не помощи от щедрот «общества» требовал автор.
Все накопленные дворянской, либерально-буржуазной и отчасти народнической литературой представления о «кротости» и «терпении» русского «меньшого брата» после рассказов Горького уходили в историю.
Вместо прославленной «искры божией», которую литераторы названных направлений так усердно искали в душах забитых и эксплуатируемых, чтобы оправдать гуманное отношение к ним, здесь перед читателями был грубоватый, свободолюбивый и непреклонный дух протеста, настроение людей, никак не согласных на покорное и кроткое подчинение хозяевам жизни.
Не нужно думать, что всю эту массу безработных рабочих, безземельных крестьян, обнищавших голяков, бродивших из конца в конец страны в поисках работы и хлеба, Горький представлял как протестующих людей. Из этого горючего материала он брал наиболее талантливые и колоритные фигуры и делал их выразителями настроений угнетенной массы.
В этих рассказах Горький выступает с новым творческим методом. Проникающий их реализм в сочетании с революционной романтикой создавал впечатление возмущающее и поднимающее.
Либеральная и народническая критика не разглядела в этих рассказах их сути. Критика увидела живописные лохмотья на босяках, но не увидела самого главного — достоинства человека, который даже на самом дне социальной жизни не покоряется всей сумме гнетущих его сил. Критика не увидела протеста против рабского, кабального труда на кулака, купца, промышленника, капиталиста.
Между тем картина такого труда, изображенная, например, в рассказе «Челкаш», уже говорила о чувствах и мыслях автора.
«Гранит, железо, дерево, мостовая, гавань, суда и люди — все дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию…
Стоя под парами, тяжелые гиганты — пароходы — свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам, наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда… Шум — подавлял, пыль, раздражая ноздри, — слепила глаза, зной — пек тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко…»
