Александр Авдеенко - Наказание без преступления
Книга… шкура неубитого медведя. Золотой самородок, который я ищу, перелопачивая горы земли, камней, песка. А его может и не быть в прииске, который я разрабатываю. Тяжкая это ноша, возложенная на меня многочисленными доброжелателями, начиная от Горького и кончая читателями. Не о том пишу, что способно потрясти или взволновать. Рассказываю, как в степи, между Магнит-горой и рекой Урал в зимнюю вьюжную ночь блуждает в белых потемках Андрей Сулимов, будущий первый житель Магнитки, как обосновался в железной долине, с чего начал, как заложил первый камень в фундамент металлургического гиганта, как по его следам прошла целая армия строителей и среди них мужик Максим Недоля, бежавший из деревни от колхозов, раскулачивания, от хлебозаготовок. Мои герои прокладывают железную дорогу, роют котлованы, творят бетон, плотничают, возводят электростанцию, голодают, холодают, горят энтузиазмом, митингуют, варварски, из-за безграмотности ломают заграничные машины, оплаченные золотом. В центре событий — бывший землепашец Максим Недоля, по уличному прозвищу Недоносок. Он ошеломлен Магниткой, ее всесветным многолюдьем, растерялся, не находит себе места на огромном пространстве, а потом… потом заражается энтузиазмом и становится героем Магнитки и первой пятилетки.
Вот, пересказал свой замысел и еще больше приуныл. Кому все это нужно? Только не массовому читателю. Большие чувства, большие мысли, захватывающая история человеческой души — вот вечная тема, которую на свой лад должен разрабатывать каждый писатель.
Так думал я, но работать не переставал ни на один час. Не мог ее бросить. Видел и слышал своих героев живыми, а не вымышленными. Ободрял себя тем, что говорил мне Горький, тем, что на все лады утверждали газеты, местные и кремлевские вожди, тем, что страна жила пятилеткой, тем, что Магнитка была ее эпицентром, столицей нового рабочего класса, великих его творений.
Отчаяние сменялось надеждой, верой в способность одолеть трудности, вырасти вместе с Андреем и Максимом, Уралмашем, Сталинградским тракторным и сотнями других строек. Судьбой народа был строитель новой жизни, И я не мог не быть с народом. И не мог я, магнитогорец, не написать роман о рождении Магнитки, любимого детища народа. И мое это детище — Магнитка. Я с ней связан невидимой пуповиной. И в Шарташе, на роскошной обкомовской даче, живу ее трудной жизнью, жизнью котлованов, бараков, артельных грабарок, вчерашних крестьян, жизнью инженеров, рабочих, партийцев, присланных в Магнитку со всех концов страны. И моя это личная судьба — Магнитка. Если напишу книгу, достойную ее, то стану писателем, если нет — вернусь на горячие пути, на паровоз, по которому тоскую, на котором не испытывал творческих мук, не сомневался в своих способностях.
В самом начале лета 1935 года я получил телеграмму-молнию. Мехлис просил немедленно приехать в Москву по весьма важному делу. В тот же день я наскоро собрался и сел в скорый поезд Владивосток — Москва. Прямо с вокзала поехал на Горького, 48, в редакцию «Правды».
Мехлис разговаривал со мной в своем обычном стиле: сурово, с проблесками дружеского радушия, энергично и предельно кратко. Сказал, что как член главной редакции «Истории фабрик и заводов», посоветовавшись с Алексеем Максимовичем и получив его благословение, решил на длительное время послать меня на строительство канала Москва — Волга с тем, чтобы я написал документальную повесть.
Вот так новость! Несмотря на все уважение к Мехлису и к «Правде», на безграничную любовь к Горькому, не могу покинуть Урал. Я привязан к его замечательным людям, к заводам-гигантам. Написал две книги об Урале и буду писать о нем всю жизнь. И уральцы считают меня своим. Так или примерно так ответил на предложение Мехлиса.
Лев Захарович сказал, что я недооценил честь, оказанную мне Горьким и «Правдой», что недопонимаю значения будущего канала Москва — Волга.
— Да будет вам известно, уральский патриот, — тут Мехлис иронически ухмыльнулся, — товарищ Сталин и ЦК считают строительство канала Москва — Волга ударной стройкой второй пятилетки, на которой разгорится битва за людские души, изуродованные пережитками прошлого. Битва бескровная, без грома, пушек и железного скрежета, но такая, которой суждено войти в историю. Десятки тысяч преступников, правонарушителей будут перекованы трудом, приносящим радость. Это будет дальнейшим развитием опыта Беломорстроя. Поражаюсь, как вы этого не поняли, не почувствовали? Ведь вы были» в Дмитрове на слете ударников-каналоармейцев. Слушали выступление Горького.
Даже после такой тирады главного редактора «Правды» я все еще не сдавался.
— Лев Захарович, я хорошо понимаю значение канала, с превеликой радостью отправился бы на грандиозную стройку, если бы… Чувствую себя в долгу перед Магниткой, перед уральцами и, наконец, перед Иваном Дмитриевичем Кабаковым… Я должен и хочу писать об Урале.
— Да кто тебе предлагает бросать Урал? Напишешь о канале и вернешься к своей Магнитке. Я сейчас позвоню Кабакову.
Мехлис подошел к телефону ВЧ и быстро договорился с Иваном Дмитриевичем о моем временном перемещении.
Чувствую, что не будет даже времени съездить домой за вещами, за рукописями, — так силен напор Мехлиса.
Он сразу же соединился по «вертушке» с Лубянкой, с наркомом НКВД, кратко рассказал Ягоде о задании, которое я получил, и попросил сейчас же принять меня и практически решить, как и куда определить на канале. Положив телефонную трубку, протянул мне руку.
— Действуйте!
На открытом «линкольне» редактора я поехал навстречу своей новой судьбе. Машина остановилась на площади Дзержинского, напротив главного подъезда бывшего дома страхового общества «Россия». Массивные, светлого дуба, окованные темной бронзой двери распахнулись. Два чекиста с кубарями, очевидно, предупрежденные, не потребовали ни пропуска, ни документа. Спросили только фамилию и открыли дверь лифта.
Я поднялся на третий этаж и увидел перед собой человека с одним ромбом в петлицах, небольшого роста, плотного, перетянутого новенькими и пахучими, из отличной кожи ремнями. Наверное, ему успели позвонить снизу, из главного подъезда.
— Герсон! — отрекомендовался он. — Вас ждут. Прошу! — И повел по длинному, без окон, ярко освещенному коридору. Красная ковровая дорожка глушила шаги.
Входим в приемную. Герсон распахивает правую дверь, ведущую в большой, светлого дуба тамбур. Апартаменты больших начальников почему-то начинаются с глухой прихожей.
Громадная комната, вернее, зал. Длинный стол с зеленым сукном. Два ряда высоких стульев. Пять или шесть окон выходят на площадь Дзержинского. В глубине кабинета, в дальнем правом углу, вижу наркома. Слева от него массивный несгораемый шкаф. Столик, заставленный разноцветными телефонами. В этом же кабинете, за этим столом работал Феликс Дзержинский? Так ли было при нем?
