Майя Заболотнова - Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества
– Взгляните, какая луна! – воскликнул он. – Как лунный свет льется на крыши, как серебрятся листья, и даже ветер стих, чтобы не нарушать тишину этого волшебного вечера. А вы похожи на фею… или на призрака, явившегося сквозь время и пространство, чтобы рассказать людям о том, что такое истинные чувства.
В последнее время Иван часто бывал подвержен каким-то мистическим настроениям, поначалу это пугало меня, но затем я поняла: это лишь способ выразить его новые чувства, в которых любовь и борьба со смертью переплелись в один тесный клубок.
Мы вышли из кареты и пошли пешком. Луна и впрямь сияла как-то невыносимо, и свет ее делал не только наши фигуры, но и весь город, каждые дом, дерево, даже пробегавшую мимо кошку какими-то призрачными, зыбкими, словно явившимися с той стороны. Вскоре и самой мне стало казаться, что мы – лишь странствующие призраки, и нет у нас ни дома, ни очага, ни близких, а лишь только тьма и бесконечная дорога. Сердце мое тоскливо и сладко заныло, шаги становились все медленнее, и, в конце концов, мы остановились на берегу Сены.
Молчание наше не было тягостным, это не было молчанием двух людей, которым нечего сказать друг другу – скорее просто не нужно было слов, потому что и без них мы прекрасно друг друга понимали. Но я, наконец, решилась его нарушить и рассказать о чувстве, которое овладело мной.
– Ваши слова навели на меня странное настроение, – сказала я тихо. – Мне и впрямь почудилось, что мы с вами – какие-то духи, обреченные вечно странствовать по дорогам этого мира в поисках пристанища, да только для таких, как мы, его нет и быть не может.
Иван как-то грустно улыбнулся и, помолчав, ответил мне:
– Что же, дорогая моя мадам Виардо, если бы вы были таким призраком – я с радостью пустился бы в любые странствия вслед за вами, и сам стал бы призраком или духом, если бы вам это было угодно. Впрочем, я и без того провел свою жизнь в странствиях, пытаясь следовать…
Он замолчал, но я поняла, что он хотел сказать: «Пытаясь следовать за вами».
Внезапно вся его жизнь развернулась передо мной с поразительной ясностью. Не знаю, пыталась ли я думать об этом когда-то прежде, но теперь без всяких усилий с моей стороны картина эта встала перед глазами. Я видела человека – одинокого, без семьи, который всю жизнь провел в метаниях по свету, пытаясь поймать свою ускользающую любовь. Раз за разом он пытался найти свой очаг, и раз за разом, стоило мне позвать его, он бросал все и вновь следовал за мной. И теперь, будучи уже немолодым человеком, он и и впрямь чувствует себя так, будто всю жизнь пытался догнать то ли призрака, то ли блуждающий огонек, который едва не завел его то ли в чащу леса, откуда нет возврата, то ли к такому же призрачному счастью, которое теперь – вот она, наша тайна – вдруг возникло между нами.
Я склонила голову на его плечо и почувствовала, как губы его прижались к моему виску – там, где бьется под кожей синяя жилка. Несколько секунд мы стояли, замерев, в лунном свете, а затем так же молча, не произнося ни слова и не сговариваясь, продолжили наш путь.
Странный этот разговор так и остался в том лунном вечере, и больше мы уже никогда об этом не заговаривали, но отношения наши стали еще ближе – настолько, что даже Луи, никогда не страдавший ни ревностью, ни подозрительностью, стал высказывать свое недовольство.
Уехав на несколько дней в Париж повидаться с Авророй, я получила от него письмо, где он говорил, что, кажется, Иван мне стал дороже и ближе, чем он, Луи. «Я желаю всем моим существом, – писал он мне, – чтобы мое сознание отключилось, чтобы мое сердце было спокойно и полно тобой. Я прошу тебя прогнать этих порочных разноцветных дьяволов, восстановить мой покой и веселость, наполнить меня счастьем и гордостью за тебя, мою жену и подругу».
– Тебе не о чем волноваться, Луи, – вздохнула я. – Никогда я не повторю той ошибки, что сделала уже однажды. Слишком велика расплата за это искушение…
В то время мы жили в Бадене, и Иван время от времени приезжал навестить нас – он жил то в Париже со своей дочерью и ее гувернанткой, госпожой Иннис, то снимал дом по соседству от нас, что периодически вызывало у Луи приступы какой-то раздражительности и саркастичности.
Дочери Ивана вскоре предстояло выйти замуж. Она познакомилась с Гастоном Брюэром, преуспевающим молодым человеком, который занимался производством стекла. Так же, как и Полинет, ему было чуждо художественное начало, зато он отличался редкостным здравомыслием и рациональностью. Полинет же обещала стать примерной женой и хорошей матерью, и Иван охотно дал свое благословение на этот брак.
Чего он не ожидал – так это того, что Полинет решит перед свадьбой принять католичество. Меня это не слишком удивило – Полинет выросла в католической семье, ее жених был католиком и друзья, князья Трубецкие, также исповедовали католичество, а потому желание ее было мне вполне понятно. Иван к вопросам религии всегда был достаточно равнодушен, но тут отчего-то страшно огорчился. Узнав, что Трубецкие собираются присутствовать на церемонии обращения его дочери в католичество, он рассердился и стал высказывать возражения.
«Я решительно возражаю против этого: надо, чтобы эта церемония совершилась как можно более тихо и секретно, если только вы не хотите навлечь на меня самые серьезные неприятности», – написал он им.
Он и дочь свою пытался отговорить, но Полинет, разумеется, поступила по-своему. Выйдя замуж за своего Гастона, она уехала вместе с ним, получив 150000 франков приданого, и зажила вполне счастливо.
Я же, не в силах больше петь со сцены, не хотела совсем отказываться от музыки, а потому решила набрать учеников.
Теперь я хорошо понимала своего отца, который порой, не выдерживая, срывался на крик, на чем свет стоит ругая не слушавшего его ребенка. Я, впрочем, на моих девочек никогда не кричала, всегда стараясь сохранять доброжелательное спокойствие – и чем я бывала за это вознаграждена? Бесконечными жалобами моих учениц на усталость и непомерные нагрузки! Мне в свое время говорили: «Не играй так страстно – умрешь на сцене». Эти же девочки, казалось, боялись лишний раз сделать движение бровью или выразить лишний оттенок эмоций голосом.
– Достаточно, Дезирэ, – не выдержала я однажды, когда юная мадемуазель Арто принялась со слезами на глазах говорить, что у нее больше нет сил. – Как вы хотите достичь успеха, если ваше пение вызывает слезы лишь на ваших глазах? Заставьте плакать меня, и после этого можете петь хоть в Гранд-Опера!
С этого дня я стала гораздо более требовательной и суровой к ученикам, но и результаты превзошли все мои ожидания.
Самым же неожиданным было то, что голос вернулся ко мне. Однажды, уступив на одном из наших домашних музыкальных вечеров просьбам Сен-Санса, я согласилась спеть. Он сел за рояль, я вышла на середину комнаты и попыталась спеть что-то из Макбета. Голос мой, поначалу хриплый и ржавый, уже через несколько секунд к моему удивлению стал прежним. Вновь он разлетался по комнате, был таким же бархатным и томным, как и в дни моей юности. Снова и снова гости просили меня спеть, и я, сама очарованная произошедшим со мной волшебным преображением, села за рояль и начала играть первые ноты из романса Чайковского.
