Лора Шрофф - Невидимая нить. Встреча, которая изменила все
– Ей стало хуже, и я боюсь. Что мы можем сделать?
Доктор сказал мне, что мать жива исключительно благодаря своей силе воли. Ей кто-то должен сказать, что она может все это отпустить, что ей не стоит о нас беспокоиться. Я просто не поверила своим ушам, когда услышала его слова. Доктор хотел, чтобы я сказала маме, что она может спокойно умереть? Да как у меня язык повернется такое сказать? Да и что вообще я должна ей сказать?
Доктор Очоа положил мне руку на плечо.
– Когда придет время, придут и слова, – сказал он.
– Доктор, но как я могу узнать, что пришло время?! И как я вообще буду вести такой разговор?
– Когда придет время, придут и слова, – повторил он.
Через несколько дней метастазы так сильно разрослись, что их стало видно на животе. Сперва на коже появилось что-то синее, похожее на синяк, но со временем эта область разрасталась и покрыла весь живот матери. Однажды вечером мать взяла меня за руку и посмотрела на меня грустным взглядом.
– Лори, мне уже не станет лучше. Рак распространяется.
Я крепко сжала ее руку. Я поняла, что на самом деле она задала мне вопрос. «Станет мне лучше, или я умру?» Я поняла, что моей маме стало страшно.
И тут все произошло так, как говорил мне доктор Очоа. У меня нашлись правильные слова.
– Мама, ты помнишь, что ты сказала мне, когда я была очень расстроена поведением Кевина? Ты сказала мне, что Господь никогда не дает ношу тяжелее той, которую мы в состоянии вынести. Послушай меня и поверь мне. Господь скоро закончит твои муки, и ты уже больше не будешь страдать.
Мама грустно улыбнулась. Мы взялись за руки и замолчали. Было поздно, мне на следующий день надо было идти на работу, и я встала. Я пожелала ей спокойной ночи. Мама посмотрела на меня и сказала:
– Спасибо, Лори. Я очень тебя люблю.
Мы решили перевезти мать домой. Мы привезли большой запас шприцов, игл и метадона. Я показала Нэнси, как надо делать уколы. Даже отец пробовал делать уколы в апельсины, но у него не хватило терпения научиться. Маму уже всю искололи, и было сложно найти место на ее теле, куда можно ввести иглу. Но мы делали все, что могли, чтобы ей не было больно.
Я снова решила переехать в родительский дом, чтобы ухаживать за мамой. В то время Фрэнк служил на военном флоте, и мы попросили его взять отпуск и увидеть маму. Он был в ужасе, когда приехал и обнаружил, в каком состоянии она находится. Я часто вспоминала слова доктора Очоа, что сама пойму, когда придет мамино время умереть. Я хотела – нет, мне необходимо было быть рядом с ней в ее последние минуты.
Однажды в четверг около десяти вечера, мама проснулась и попросила разбудить Стивена.
– Я хочу, чтобы он сыграл мне на органе, как раньше, – попросила она.
Я села рядом с ней, и одетый в полосатую пижаму Стивен сыграл несколько песен Энгельберта Хампердинка – «Отпусти меня, пожалуйста» и «Испанские глаза». Он играл, наверное, целый час. Потом мама сказала, что хочет спать. Я сделала ей укол, она закрыла глаза, я опустила изголовье ее кровати, и она заснула.
На следующий день мне исполнилось двадцать пять. Я чувствовала, что маме осталось совсем мало, но пошла на работу. По пути на работу у меня из головы не выходили слова доктора Очоа: «Когда придет время». Я приехала на работу, но через десять минут поняла, что мне надо срочно возвращаться к маме. Вернулась домой и увидела, что мама крепко спит. Я знала, как мама выглядит во сне, и мне показалось, что на этот раз это не просто глубокий сон. Стивен, которому тогда было тринадцать лет, тоже все почувствовал и попросил меня разрешения остаться с мамой до конца. Я подумала, что никто серьезно не поговорил с ним о смерти мамы, поэтому вывела его на улицу, мы сели у обочины, и я с ним поговорила.
– Стивен, мама очень больна, и скоро она покинет нас и отойдет в мир иной. Ты должен к этому быть готовым. Все мы должны быть к этому готовы.
Я думала, как мама так долго держалась за жизнь и сколько боли она испытала.
Стивен начал плакать и никак не мог остановиться. Я обняла его и крепко прижала к себе. Он сказал, что хочет быть рядом с мамой, а не у себя в спальне на втором этаже, поэтому я постелила ему кровать в комнате мамы. Той ночью мы долго не ложились спать, но сон нас все-таки сморил. Отец в тот вечер не работал, но он не мог спокойно смотреть на то состояние мамы и ушел куда-то пить. В доме было тихо. Неожиданно мама проснулась и взяла меня за руку.
– Я очень странно себя чувствую, – сказала она. – Пожалуйста, не уходи и будь рядом. Я не хочу оставаться этой ночью одна.
Я обещала ей, что ни на минуту от нее не отойду.
Мы с Нэнси стали поочередно дежурить у ее кровати. Приблизительно в три часа ночи я зашла в комнату Нэнси и попросила ее посидеть с мамой.
– Не засыпай, – предупредила я ее. – Не засыпай и следи за ней. Мне просто необходимо ненадолго прилечь.
Нэнси тогда было семнадцать лет. Она обещала не смыкать глаз. К тому времени отец вернулся домой. Он был пьян, но не скандалил, а отключился на кровати. Я немного вздремнула. В пять утра я услышала громкий крик Нэнси. Я вбежала в комнату и увидела, что сестра склонилась над мамой и что-то ей говорит. Мама лежала без дыхания и не реагировала. Она была без сознания.
Мы вызвали «Скорую». Бригада приехала через несколько минут, а мама вдруг пришла в себя и начала плакать. Я сказала ей, что сейчас ее отвезут в больницу и дадут кислородную маску. Я больше ничего не могла придумать, чтобы ее успокоить.
– Я не хочу никуда ехать, – сказала мама.
Бригада «Скорой помощи» вкатила в комнату носилки. Они проехали всего в метре мимо спящего Стивена, который спал так крепко, что даже не проснулся. Я подумала, что это к лучшему – он ничего не теряет, что не видит происходящего. Мне кажется, что Господь не дал ему это увидеть.
Отец тоже не проснулся, и мы решили его не будить, чтобы не было никаких сцен.
Мы встретились с Аннет и поехали в онкологический центр. Там нас ждал доктор Очоа и спросил, нужен ли нам священник. Пришел священник и прочитал последнюю молитву у изголовья матери. Мы наблюдали за этим из соседней комнаты. Было видно, что мама пытается набрать в легкие воздуха, но у нее ничего не получается. Потом дыхание прекратилось. Доктор Очоа посмотрел на маму, а потом на нас.
– Она ушла, – сказал он.
Мы с Аннет обнялись и заплакали. Я думала, как мама так долго держалась за жизнь и сколько боли она испытала. Казалось, что мне надо радоваться, что она избавилась от страданий, но я ощущала только горе. Мне было невероятно жалко маму, которая прожила такую сложную жизнь. Я плакала – в ее жизни было так мало счастья, которого она заслуживала, но никогда не испытала.
