Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
— Ну, и как там теперь?
— Да паршиво… Ребята почти все уже разбежались. Заведующая ихняя, помните, седая такая, — рассказывал Костя, — так ее тоже вышибли, за «чуждое происхождение». Какую-то щирую комсомолку назначили. Да разве-ж ей справиться?
— По дурацки все это вышло… И не поймешь сразу, для чего это все нужно…
— А того комсомольца, который там когда-то скандал устроил, так его на улице с проломанной головой нашли. Кирпичом кто-то чебурахнул…
Я вспомнил решительное и мрачное лицо Митьки и подумал:
«Этот действительно, не простит!»…
Мы помолчали. Я оглядел нашу камеру.
Вверху, над дверями тускло горела лампочка, а в окне подвала на темно-синем фони южного неба четким мрачным силуэтом вырисовывалась толстая решетка. Кругом нас десятки людей уже спали тяжелым сном. Скрючившись на цементном полу, прикрывшись пиджаками и куртками, они вздрагивали и что-то бормотали во сне. Вероятно, им снились знакомые картины домашней спокойной жизни, уюта, счастья и родной семьи. Как много радости дает сон бедному заключенному!..
— Да, попались мы с вами, Костя, — вздохнул я. — Придется узнать почем фунт лиха… Вляпались мы в переделку…
— Ничего, дядя Боб, — оптимистически возразил Костя. — Это все пустяки. Новая жизнь всегда в муках рождается. Зато потом как хорошо-то будет!
— А чем раньше плохо было, Костя?
— Да как же — ведь при царском режиме ужас как всем тяжело жилось. Крестьяне голодали, рабочих казаки нагайками везде били. Люди в тюрьмах и на каторге мучились. Потому-то ведь и революция была.
— А кто вам рассказывал про все это?
— Кто? Да в книгах пишут… Я-то сам не помню, конечно, но везде об этом прочесть можно.
— А вы всему этому верите?
Юноша не понял вопроса.
— Как это — верю? Ну, конечно же. А разве неправда, что в царское время все не жили, а только мучились?
— Ну, конечно, нет. Вранье это все. Вот вы поговорите со спокойным честным человеком — он вам, Костя, расскажет правду о старом времени.
— Как, разве-ж не было террора?
— По сравнению с теперешним — так, курам на смех… Да, вот, сами услышите…
— Что услышу?
— Когда расстрелы будут. На днях, вероятно…
— Как, здесь — в тюрьме? — испуганно воскликнул Костя и вздрогнул.
— Здесь, здесь. И из нашей камеры, вероятно, возьмут многих…
Костя съежился и замолчал. Настоящая, не книжная, действительность начинала, видимо, иначе представляться его глазам.
— Ну, все-таки все это временно, дядя Боб, — тихо ответил он, наконец. — У меня есть товарищ по школе, Алеша, комсомолец. Он мне много книг понадавал и рассказывал обо всем. «Нужно все старое перевернуть, весь мир перестроить, чтобы везде правда и справедливость была, чтобы эксплуатации не было, да этих, вот, жестокостей».
— Так что же — жестокостями жестокости прекращать? Так, что ли?
— Но зато ведь, дядя Боб, за какие идеалы — братство всех народов, счастье всего человечества, социальная правда, вечная свобода, отсутствие войн и эксплуатации… Из-за этого и помучиться можно…
— И все это достигается руками ВЧК?
— А причем здесь ВЧК?
— Да ведь она-то и есть путь к этим красивым высотам.
Костя опять съежился.
— Ну, что-ж… Это все временные жестокости. В борьбе классов этого не избежать…
— Ну, а вы-то Костя, как в эту борьбу классов ввязались?
— Почему ввязался?
— Да, вот, сидите здесь?
— Я-то?.. Да это ошибка…
— Ну, а я?
— Да тоже, вероятно… Для выяснения… А потом выпустят.
— Ну, а почему «Сокол» закрыт, Кригер, начальник «Сокола», арестован, скаутов преследуют, тюрьмы переполнены, расстрелы идут. Вот, днем здесь увидите — тут у нас в камере два священника есть, профессора, крестьяне, рабочие ученики, воры — все это классовые враги?
— Я… я не знаю, — неуверенно ответил юноша. — Я думаю, что тут какая-нибудь ошибка. Можно новое построить без всех этих жестокостей. Алешка, вот, тоже так думает. Приглашает и меня тоже в комсомол записаться… Я не знаю…
— Но ведь, становясь комсомольцем, вы входите в организацию, которая и держит нас всех тут, в тюрьме.
— Ну, я согласен, Б. Л., что пока еще не все налажено. Есть перегибы и неправильности. Ну, и несправедливость тоже… Но ведь для того люди и входят туда, чтобы помочь найти правильную линию…
— А если с вашими мнениями и вкусами не будут считаться, а заставят вас расстреливать… ну, хоть бы какого-либо священника или, скажем, даже меня — как тут?
— Ну, как же можно?.. Я не для этого поступил бы в комсомол!
— Но ведь, даже и не расстреливая сами, вы все-таки становитесь винтиком той машины, которая расстреливает. Ведь палач, следователь, ГПУ, партия, комсомол, советская власть, Коминтерн — все это звенья одной и той же цепи… Как тут?
— Но ведь если так рассуждать, Б. Л., так нужно либо стрелять в них, либо исправить. Нельзя же в сторони стоять…
— А вы что выбираете?
— Я-то? Я хочу помочь все это справедливо наладить… Идеи-то ведь прекрасные …
— А вы, Костя, не боитесь, что вас сомнет эта машина?
Юноша передернул плечами.
— Н-н-е знаю… Хочется попробовать… Стрелять в них — рука не поднимается. Ведь, может быть, что и выйдет, несмотря на ошибки и на кровь… А в сторони стоять — тоже не могу… Попробую…
Мясорубка
Помню один из тюремных дней, почему-то особенно врезавшихся в память.
Вечера было заседание коллегии ЧК. Это значит, что сегодня вечером будут расстрелы… Поэтому особенно бледны и напряжены лица тех, кто имеет основание ждать в этот день «приговора пролетарского правосудия»…
Тюрьма замерла. Еще с утра общая нервность охватила всех. Караулы усилены. Надзиратели особенно грубы и резки, как будто своей жестокостью стараются замаскировать и свое волнение…
Днем в придавленных тишиной коридорах — движение. Звякают ключи, и на пороге камеры появляется низкий коренастый человек с угрюмым квадратным лицом, за спиной которого видны испуганные лица наших сторожей.
Человек останавливается в дверях и, заложив руки в карманы, медленно обводит своим взглядом всех нас, замерших и придавленных каким-то необъяснимым ужасом. Не изменяя направление взгляда и выражение своего каменного лица-маски, незнакомец молча медленно поворачивает голову и поочередно заглядывает в глаза каждому. И тот, на которого упал этот странно мертвенный взор, внутренне скорчивается от непонятного ужаса перед этими пустыми, безжизненно жестокими глазами. И словно испепелив своим мертвым взглядом жившие в глубине души каждого надежды, незнакомец медленно подворачивается и уходит. Гремит дверь, но еще долго никто не может шевельнуться, словно все остаются скованными этими полубезумными глазами.
