Сергей Полотовский - Пелевин и поколение пустоты
Пиворылов и Бершадский
Также в романе фигурирует Митенька Бершадский, писатель, отвечающий за эротику, ненавистный Пелевину гламур и непротивление злу насилием. Это прозрачная контаминация сразу двух людей: Дмитрия Ольшанского и Леонида Бершидского.
Издатель и журналист Бершидский отмечал в своем блоге, что никогда не писал коммерческой прозы на заказ (много позже, в 2011 году, он выпустит в свет дебютный роман «Рембрандт должен умереть») и узнал себя только по минимально измененной фамилии и сумме в 800 долларов, которую сайт «Сноб» (выведенный в «t» как «Сцуко» с узнаваемым логотипом в виде оборотной С) предлагал ему некогда за колонку. От журналиста Ольшанского в образе Митеньки – прошлое политтехнолога и склонность к срыванию покровов.
Другой герой – участник писательского коллектива Гоша Пиворылов – отсылает к Павлу Пепперштейну (настоящая фамилия которого Пивоваров), автору «Мифогенной любви каст» и описателю измененных состояний. «Пиворылов после косячка вам все что хочешь отрубит, ему не жалко, – читаем у Пелевина. – А вот Митенька вам ничего рубить не станет, поскольку сам на бабки попадет».
Появляется и некий автор, ответственный за всякую философию. Можно считать, что в духе мастеров Возрождения, любивших тиснуть маленький автопортрет в углу крупного жанрового полотна, Пелевин изобразил таким образом в «t» самого себя – главного «дежурного по метафизике» современной русской литературы.
При всем при этом «t» – рыхлая пародия на авантюрный роман, изъеденная каламбурами, и никак не относится к числу писательских удач. Книга, вышедшая в 2009-м, – последняя вещь Пелевина перед победным возвращением с «Ананасной водой» (2010). Но роман интересен не этим.
Если взглянуть шире, то станет очевидно, что «t» – роман о писательском статусе. Вопросе, который не может не занимать самого Пелевина. От русского XIX века с его войнами, бюрократией, запоздалым запуском капитализма, мерзостным плюмбумом жизни и зачастую бессмысленным характером смерти осталась великая литература. У нас эпоха тоже так себе. Вопрос: что же останется от нас?
Писатель Нина Берберова в 1959-м назвала Набокова оправданием целого поколения. Имелось в виду поколение русской, в первую очередь литературной эмиграции. Искупителем. Одного такого хватит на всех. Пелевина хватит?
В хрестоматийном телефонном разговоре, перед тем как отправить Мандельштама по этапу на верную смерть, Сталин интересовался у Пастернака: «Он мастер?»
Здесь ставки ниже, а планка выше.
Вопрос звучит иначе: он главный?
По идее, Пелевин, при всех его медитациях и ритритах, не может не задавать себе этот вопрос.
Простота
Однажды на приеме встретились Чарли Чаплин и Альберт Эйнштейн.
«Вы великий человек, – сказал Эйнштейн своему визави, – ваши фильмы понимают все в мире». – «Это вы великий человек, – естественно, ответил Чаплин, иначе анекдот не сложился бы, – вашу теорию относительности не понимает никто».
Чаплин и Эйнштейн – два полюса сверхуспешности, две радикальные стратегии. Таких немного. Все деятели искусств в широком смысле слова располагаются где-то между, калибруя кто как может свою элитарность и доступность.
Про сложность Пелевина напечатаны диссертации и набиты километры интернет-комментариев. Литературу нового и новейшего времени непросто описать без такого термина, как палимпсест, означающего текст, написанный поверх другого, соскобленного с пергамента. Скоблили неаккуратно, и предыдущие культурные слои иногда проступали в более свежих письменах.
Позже палимпсест стал писательской стратегией. Как мы знаем из «Фрагментов речи влюбленного» Ролана Барта, невозможно просто сказать «я тебя люблю», не процитировав тысячу источников от античности до Голливуда. Предыдущие надписи обязательно проступят.
У Пелевина проступают Кастанеда, «Книга перемен», Борхес и менее считываемый, но не менее нарочитый Набоков.
При этом отличительная особенность писателя Пелевина – литературная простота, грубость, возможно, тщательно выверенная, но скорее всего имманентная небрежность. Пелевин – сомнительный стилист, не желающий озаботиться отделкой своих произведений.
Где у ирландца пародия, у русского всерьез
В рассказе «Бубен верхнего мира» (1991) написано: «Войдя в тамбур, милиционер мельком взглянул на Таню и Машу, перевел взгляд в угол и удивленно уставился на сидящую там женщину». Правильно было бы написать «сидевшую», и такая правильность даже не сильно бы резала слух простого читателя, но Пелевину удобнее было написать именно так.
В другом месте встречается самая частотная ошибка говорящих по-русски – употребление «одеть» вместо «надеть». Можно сказать: литературный редактор недосмотрел (страшно представить, сколько корявостей и безграмотности въедливый читатель обнаружит в настоящем исследовании). Но, помня, как тщательно писатель выверяет свои рукописи, предположим, что языковой перфекционизм просто не входит в число пелевинских приоритетов.
К тому же не так уж трудно найти и более существенные примеры пренебрежения тонкостями стиля. В «Empire “V”» (2006) режет глаз корявое описание помещения, где все «был» да «были»: «Была комната, назначения которой я не смог понять, – даже не комната, а скорее большой чулан, пол которого покрывали толстые мягкие подушки. Его стены были задрапированы черным бархатом с изображением звезд, планет и солнца (у всех небесных тел были человеческие лица – непроницаемые и мрачные). В центре чулана была конструкция, напоминающая огромное серебряное стремя…»
В «П5» (2008) одна продажная девушка обращается к подругам: «Девчат, а давайте в одну смену попросимся?» Выражение из советского кинематографа 1950-х не соответствует узусу современных проституток. «Девки» – да, «девочки» – да, «девчата» – вряд ли.
На структурном уровне большинство пелевинских книг отличается формальной простотой и скудостью. Главная схема-спарка: учитель – ученик. Чапаев, Котовский, барон Юнгерн по очереди посвящают Пустоту (то есть самого Пелевина) в тонкости дзен-буддизма. Старшие, более успешные товарищи раскрывают павшему интеллигенту Вавилену Татарскому тайны массмедийной вселенной. Вампиры читают свежеукушенному Роману краткий курс гламура и дискурса, попутно резонерствуя по широкому кругу вопросов мироустройства.
В «Шлеме ужаса» (2005) диалогичность задана самими обстоятельствами интернет-чата. В «П5» (2008) и первой части «Ананасной воды для прекрасной дамы» (2010) проводят ликбез облеченные секретными знаниями кагэбэшники. Даже в «t» (2008) – пародии на авантюрно-исторические стилизации Б. Акунина – главному герою, графу Т., все время что-то объясняют.
Диалог – одна из древнейших форм литературы, достигшая своего расцвета в IV веке до нашей эры. Впоследствии эту форму взяла на вооружение католическая церковь. Структуру катехизиса «вопрос-ответ» спародировал Джойс в предпоследней, семнадцатой главе «Улисса» «Итака», до этого сочинив в «Эвмее» антипрозу, длинную, тягучую, нарочно плохую. Но где у ирландца пародия, у русского без шуток, серьезно.
Толстоевщина
Парадокс, но может статься, что именно в этом и таится главный секрет писательской популярности. Пелевин прост и народен. Он не интеллигент. Он каратист и толковый парень с некоторым литературным образованием, знающий иностранные языки и начитавшийся эзотерики. Ненавидящий и Советский Союз, и новый режим. Он сочинитель увлекательных сюжетных конструкций, который не заботится о тщательной шлифовке деталей.
«Модным Пелевин стал только потому, что был, по сути, единственным, – пишет Дмитрий Быков. – Все остальные литераторы сочиняли для себя или для критиков, которые их обслуживали. Некоторые писали для “Букера” или для перевода на европейские языки. Пелевин был единственным, кто думал о читателе и о реальности, помогая первому преодолеть вторую. “Я просто пишу интересные книжки”, – пожал он плечами в ответ на расспросы корреспондента Observer»[31].
Артемий Троицкий, давний пелевинский симпатизант, в программной статье «Из ухряба в киркук» объясняет, «почему Пелевин оказался в роли толстоевского актуальной России». Он назначает нашего героя ключевым первостепенным русским писателем. Другие, мол, неплохи, но писатель один.
Образ писателя Толстоевского в свое время придумали Ильф и Петров: они любили поиздеваться над всем святым. Если выпарить живительный физраствор русской литературы до кристаллов, до одной основной характеристики, то мы увидим не увлекательность сюжета, не флоберовское тщание по части стиля, а привычку задавать мучительные вопросы.
Ильф и Петров потешались над такой привычкой. Троицкий считает ее важнейшим элементом пелевинских книг. Несмотря на склонность Пелевина придумывать самые фантастические объяснения социальным явлениям, в сухом остатке от его книг остаются одни проклятые вопросы. Это литература беспокойства, никак не умиротворяющая читателя, потому что непонятно, куда идет «Желтая стрела»? Где раздобыть глиняный пулемет? Кто управляет НИИ пчеловодства?
