Юрий Софиев - Синий дым
— Дураков! Помнишь Индийский океан? — сказал, обращаясь к ныряльщику его приятель.
Звонким и радостным голосом, захлебываясь от восторга, ныряльщик с такой забавной фамилией стал читать стихи:
Ты помнишь, медные закаты
Дарили морю свой металл,
Как будто кто-то горсть дукатов
По полю яшмы разбросай…
Лирические гардемарины, усмехнулся я про себя, и стал подыматься по тропинке в город.
С первого дня моего пребывания в Дубровнике я обратил внимание на то, что на улицах города постоянно встречались молодые люди в русской гардемаринской форме. Что это за гардемарины? — задавал я себе вопрос.
История эта довольно характерна для того времени. Чтобы не вносить в это реальное событие «беллетристики», я использую одно неожиданное обстоятельство, которое позволит мне без всяких искажений рассказать об одной из последних страничек из истории Морского училища, о последних гардемаринах дооктябрьской эпохи.
В 1916 году единственный в России Петербургский Морской Кадетский Корпус, состоявший из трех кадетских рот, соответствовавший трем старшим (с выпускным включительно) классам сухопутных кадетских корпусов, и трех гардемаринских рот, в свою очередь соответствовавших прочим трехгодичным специальным Военным училищам, преобразовался в Военно-Морское училище. Оно состояло из трех гардемаринских рот, а кадетские роты переводились в Севастополь, где заканчивалось строительство нового Морского Кадетского Корпуса. Германская война и революция помешали закончить это строительство, и «открыт» корпус был только во время гражданской войны, при Врангеле, незадолго до крымской эвакуации. Он был эвакуирован с остатками врангелевского флота в Северную Африку на французскую Военно-морскую базу в Бизерту, размещен в Сфаяте, подсобном лагере при форте Джебель-Кебир, и окончательно ликвидирован при признании Францией Советского Союза.
В Институте зоологии АН Каз. ССР, где я работаю с момента моего возвращения на Родину, несколько позднее меня стал работать скульптором в отделе палеонтологии А.А. Майданович, делавший отличнейшие диорамы различных палеонтологических эпох. Так же, как и я, в середине пятидесятых годов он вернулся на Родину из Франции. В юности морской офицер, по счастливой для меня случайности, он был среди гардемаринов, встреченных мною в Дубровнике. С моим же другом, поэтом Алексеем Петровичем Дураковым, Майданович встретился в году в Петрограде при поступлении в Морское училище и расстался в 1920-м в Дубровнике. Обязательнейший человек, с которым у меня установились приятельские отношения, по моей просьбе он и рассказал мне о событиях последних лет истории Морского Корпуса.
Временное правительство в 1917 году ликвидировало Морское Училище, как «слишком аристократическое гнездо», и весь личный состав Училища направило в Отдельные Гардемаринские Классы, существовавшие еще до революции и действительно считавшиеся более демократическим военно-учебным заведением, чем Морской Корпус с его старыми кастовыми традициями. Учащиеся Отдельных Гардемаринских Классов в просторечии именовались «черные гардемарины», по цвету погон.
А. Дураков в 1917 году оканчивает Симбирский кадетский корпус вице-фельдфебелем и в том же году вместе с Майдановичем поступает в Отдельные Гардемаринские Классы.
В самом начале октября их отправляют во Владивосток для учебного плавания на вспомогательном крейсере «Орел». Октябрьская революция застала их во Владивостоке. Но там власть Временного правительства держалась еще некоторое время, и гардемарины спокойно ушли в плавание, однако вскоре оказались отрезанным ломтем. Под командой капитана Китицына они побывали в портах Японии, Китая, Индии и через год вернулись во Владивосток, в котором уже хозяйничал Колчак. Из возвратившихся гардемарин формируется Морское Училище, капитан Китицын, начальник училища, назначает фельдфебелем Училища Дуракова. «Он был нами, гардемаринами, очень любим — рассказывал мне Майданович, — хороший товарищ, красивый умный, отличный строевик, но он обладал недостатком Нельсона — в море его укачивало».
В 1920 году, в связи с крахом Колчака, Морское Училище эвакуируется из Владивостока, по существу, неизвестно куда, с общим курсом на Европу. Идут на том же «Орле» и вспомогательном судне «Якуте». Тут-то и начинается и трагедия, и романтика. В походе из-за отсутствия средств волей-неволей перешли на «самообслуживание». В попутных портах корабли зафрахтовывались, перевозили частные грузы и в конце концов из военно-учебных судов фактически превратились в «вольных купцов». Наиболее авантюристически настроенные юнцы, войдя во вкус, при вольной морской жизни чувствуя себя «морскими волками», мечтали, пользуясь безвременьем, окончательно захватить корабли в свои руки и на «кооперативных началах» перейти к их регулярной коммерческой эксплуатации. Но все же в августе 1920 года суда оказались в Порт-Саиде, и здесь, по свидетельству Майдановича, «мы впервые узнали о существовании в Крыму Врангеля». Офицерский состав отряда был против похода в Крым, и Китицын повел суда в Югославию, в Дубровник. Китицын встретился в Югославии с врангелевскими военными представителями и, посоветовавшись с ними, решил вопрос лично для себя: «Я иду в Крым», а отряду предоставил свободный выбор. Половина гардемаринов и почти все офицеры решили остаться в Сербии. Был среди них и Дураков, который горячо заявлял, что идти в Крым не патриотично, так как Россия ведет внешнюю войну с Польшей, и многие из гардемаринов его поддержали.
Китицын с оставшимися с ним гардемаринами на «Якуте» ушел в Крым. Крейсер «Орел» был у него отобран в Сербии «Обществом Добровольного флота». «Якут» пришел в момент разгрома врангелевской армии, за три дня до крымской эвакуации. Вот так закрылась печальная страница истории Морского Корпуса вдалеке от Родины, на чужбине, на африканских берегах Средиземного моря, на французской военно-морской базе, в Бизерте.
Я не знаю, после дипломатического признания Францией Советского Союза, при приеме Советской комиссией в Бизерте остатков врангелевского флота, были ли возвращены «Орел» и «Якут», или к этому времени они обратились в проржавевший металлолом?
Поскольку речь зашла о Морском Корпусе, мне хочется отметить одно забавное обстоятельство, имевшее непосредственное касательство к моей судьбе. Вместе с преподавательским персоналом в Северную Африку эвакуировалась семья моего будущего тестя Н.Н. Кнорринга, преподававшего в Корпусе русскую словесность и историю. Кнорринги привезли в эмиграцию единственную свою дочь, четырнадцатилетнюю Ирину. Для продолжения среднего образования Ирина вместе с другими детьми командного и преподавательского персонала Корпуса была помещена, по французскому обычаю, в среднюю школу женского монастыря. Монашеское окружение и соответствующее воспитание учениц для своевольной девочки обернулись катастрофой. Проревев несколько ночей, Ирина просто удрала из монастыря и заявила родителям, что ни при каких обстоятельствах в стены монастыря она больше не вернется. Н.Н. Кноррингу оставалось одно — упросить директора Корпуса Герасимова принять Ирину в соответствующий ее возрасту класс. Адмирал оказался довольно либеральным, а времена властно зачеркивали всякую формалистику, и моя будущая жена, поэтесса Ирина Кнорринг, успешно окончила Морской кадетский корпус и получила свидетельство об окончании средней школы. И тут уж можно не сомневаться, что это была единственная девушка, окончившая Морской корпус за всю его историю. И надо сознаться, Ирина тайно и очень усердно писала заданные классные сочинения по русской и французской литературе своим приятелям-одноклассникам, шалопаям в блузах с отложным матросским воротником.
