Анатоль Гидаш - Шандор Петефи
И поэт призывает себе на помощь лиру, дар неба божьего, чтоб воспеть красу невинно-чистой Эржок. Смеясь до упаду над всей торжественной статичностью стиля ложноклассического эпоса, старательно подбирая устоявшиеся, омертвевшие слова и уныло-медлительно разворачивающиеся метафоры, начинает он описывать полюбившуюся ему героиню:
На чудном, дивном, лунно-круглом
Лице невинно-чистой Эржок,
На лике этом, на котором
Лишь пятьдесят четыре года
Отражены, на тех ланитах
Горит зари
Румянец вечный.
Прекрасна Эржок! Правда, надо
Упомянуть о негодяях,
Бесстыдно лгущих,
Что на лице прекрасной Эржок
Не целомудрие сияет,
Но горячительных напитков
Пылает отблеск сизо-красный,
Закату осени подобный.
Она была прекрасна, словно
Венок из маков;
Она была великолепна,
Как лунный луч, горящий ночью
На серебристой алебарде
В руках объездчика лесного!
Вот потому и посещался
Дом нежной Эржок столь усердно,
Что никому и не хотелось
Заглядывать в корчму иную.
Хотя в селе, сказать по правде,
Другой корчмы и не имелось.
В отдельные эпизоды, например в описание того, как кузнец спускается по веревке с колокольни или как закатывается солнце над деревней, вложена такая торжественная эпичность, что за каждой строчкой мы видим хохочущего поэта, который, как бы играючи, воздвигает причудливую постройку из народной речи, языка ложноклассических поэм и собственной затейливой поэтической фантазии.
Спустился он благополучно.
Веревка, правда, домогалась,
Чтоб он оставил в благодарность
Ей кожу со своей ладони,
Но кожа доблестного мужа,
С ним не желая расставаться,
Не согласилась и упрямо
Веревке жадной заявила:
«Нет, нет, тебе я не достанусь,
А если я тебе достанусь,
Пускай достанутся в добычу
Тебе и сестры — эти жилки
Со всеми косточками вместе!»
И, уяснив себе такие
Высокие порывы кожи,
Добросердечная веревка
От всякой дани отказалась.
А как же вело себя солнце во время сих драматических событий? Хотя, быть может, солнце тут и ни при чем? Но разве можно оставить непричастными стихии? Космос необходим поэту для гиперболического контраста. И вот мы видим:
А время близилось к закату,
И аппетитный пончик солнца
Вдруг сделался алее перца
И впал с сургучную багровость.
О солнце, красное ты солнце,
Скажи: зачем ты помутнело —
От ярости ли, от стыда ли?
И что за ржавчина покрыла
Лучей твоих златые копья,
Как жилки кроют нос пьянчуги?
Нет! То не СТЫД, не ярость это,
Я знаю, что это такое!
И тут уже призываются на помощь предзнаменования, без которых ни один приличный эпос обойтись не может:
И тот, кто волей олимпийцев,
Иль как бишь там они зовутся,
Причислен к лику олимпийцев,
Иль как бишь там они зовутся, —
Я знаю, это признак бедствий,
Готовящихся беспощадно
Обрушиться на мир подлунный,
Как на быка мясницкий обух.
Вот так, от одного мановения его руки, становятся смешными бесплодные грезы дворянских поэтов о прошлом, все ложноприподнятое поведение героев и королей, весь этот «высокий штиль» дворянской поэзии, о которой метко писал журнал «Пешти диватлап»: «Пестры их слова, как брюки Балинта, на которых, как в иносказательной речи, из-за множества шнуровок и суташей не видно даже сукна».
В «Сельском молоте» Петефи достигает особого комизма тем, что самые «низменные» события украшает пышными узорами, самые грубые домотканые холсты шьет модным покроем изысканнейших дворянских портных. При изображении простых людей, загоревших от работы на солнце, при описании самых будничных положений Петефи прибегал к таким высокопарным, чуждым народу словам и оборотам речи, заимствованным из дворянской поэзии, что его единомышленники помирали со смеху, а враги задыхались от злости.
Не случайно, что именно «Сельский молот» вызвал первые нападки на Петефи.
«Этот талантливый народный, поэт идет по ложному пути, — скорбит один его «доброжелатель». — Пусть господин Петефи научится отличать «народное» от «вульгарного». Его вкус должен облагородиться».
Наконец выходит первый сборник стихов Петефи. Нежданной свежестью пахнуло в литературной жизни Венгрии. Теперь уже не отдельные стихи просачивались в литературу, а разлилась полноводная поэтическая река; она сразу же пробила себе русло и широко, вольно потекла, смывая на своем пути все случайное, непрочное, косное, освежая кругом весь воздух, внося с собой простоту и легкость. Пришел поэт Петефи и лирично, непринужденно стал рассказывать о своих мыслях, чувствах, о событиях своей жизни, о том, как он выступал впервые на сцене, о том, как радостно было ему приезжать к матери, как тяжело было с ней расставаться, о том, как друг ему изменил, какой лукавой и неверной оказалась любимая девушка, о том, как он ждет весну, потому что тогда не придется дрожать от стужи в легонькой одежде. В его стихах полно и многообразно выступила чудесная венгерская природа в ее зимнем, летнем, осеннем и весеннем обличье. Лачуги, стонущие на ветру, и весенние травы-зеленя, и деревенские домики, прижавшиеся к земле в страхе перед бураном, и вереница аистов, летящих на юг, и пасущиеся стада, и беснующиеся табуны — все это жило полной жизнью в его стихах. Все, что он видел, чувствовал, у него немедленно воплощалось в стихи. И в какие стихи! В них не было ни словесных украшений, ни поэтической приподнятости, без которых в то время не могли представить себе поэзию. Такой искренний поэтический голос зазвучал в венгерской литературе впервые. Лирическая непосредственность тогда была еще внове, и, конечно, многим она показалась «неприличной», почти кощунственной. Необычны, новы были и темы поэтических произведений Петефи. До него дворянская поэзия воспевала большей частью внешнюю, показную сторону дворянской жизни, на все остальное был наложен строгий запрет, как на «низменное» и «недостойное» поэзии. И вдруг этот новоявленный поэт, нарушив все каноны поэзии, заговорил не только о самом себе — бродячем актере, рядовом солдате (можно себе представить, как чужд был реакционерам от литературы такой лирический герой после традиционных жеманных и сентиментальных персонажей дворянской литературы!), но показал читателям картины жизни венгерского народа и той Венгрии, которая до этого не допускалась за черту поэзии. Песни — веселые, смешные, грустные — полонили души читателей, перед их глазами вставали картины народной жизни, настойчиво вошел в поэзию бетяр — герой пушты, деревенский парнишка, «залетевший» на кухню прикурить трубку. В стихах Петефи шумел, плясал, шутил, страдал и гневался парод, выразителем чаяний которого и был поэт.
