Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Вот Дед Мороз с седою бородою

В дома приносит падуб сквозь метель;

И пудинг, мясо, пироги да эль

На стол спешат веселой чередою.

Детишек встречен шумною ордою,

Он входит; золотая канитель

И мишура опутывают ель,

Что предстает рождественской звездою.

Мне видятся детей счастливых лица,

И эта ель, и пунш из пенных чарок;

Вдыхаю запах воска и смолы;

Я рад, что жизни лакомство дарится

Другим, хоть мой рождественский подарок —

Давно привычной боли кандалы.

Мою кровать доставили туда,

Где снег лежал подобьем зимней сказки;

И карлик мне какой-то без опаски

Явился у замерзшего пруда.

Шесть дюймов ростом; борода седа;

В мышиной шапке пепельной окраски;

Два крошечных конька на опояске

Висели и блестели, как слюда.

Я незнакомца попросил: «Позволь

Полюбоваться на твои конечки,

Я раньше на катке бывал не раз.

А кто ты?» – «Зимних эльфов я король.

Мы летом спим в лесу поодиночке,

Покуда стужа не разбудит нас».

«Дорожкой лунной мы идем на пруд

И режем лед коньков точеным краем;

Наш праздник развеселый нескончаем

В часы, когда все смертные уснут.

Порою из коры сплетаем жгут,

Лесных мышей в салазки запрягаем

И катимся; а то в снежки играем —

У эльфов много сыщется причуд.

Но верно ли, что ты уже не тот:

Лежишь недвижно, отпрыск человечий,

И больше встать не можешь на коньки?

Сегодня я спешу, но через год

Опять приду искать с тобою встречи,

Когда наступят зимние деньки».

Вот с той поры серебряный конек

Лежит в постели рядышком со мною;

Игрушечный, едва ли в дюйм длиною,

Пригодный только для эльфийских ног.

Но эльфов больше нет; я одинок,

И вспоминаю дни порой ночною,

Когда владел ногами и спиною

И мог свободно выйти на каток.

Нет лучше ничего, чем без забот

Поэзию кругов писать коньками

По заповеди малого народца;

Над головой лучистый небосвод,

Испуганная щука под ногами…

Катайтесь же – назавтра не придется.

Прокруста ложе, пыточная дыба,

Стальная рама, дощаной хомут;

Вокруг тебя кружат, как черный спрут,

Немых кошмаров жуткие изгибы;

Влача ступней многопудовых глыбы,

Бескрылые часы едва бредут.

Когда я в смерти обрету приют,

Ты за труды свои не жди «спасибо».

И если ты отыщешься в чулане,

Нашедший спросит: что за лиходей

Подобной вещью пользовался ране?

От страха пред судьбой похолодей!

Я верю, что страдать в твоем капкане

Не будет больше нужды у людей.

Сегодня Битва роз; сегодня имя

Флоренция благое подтвердит:

И воз крестьянский розами увит,

И чванный экипаж украшен ими;

Продлиться этой пышной пантомиме

Весь долгий день, под перестук копыт,

Пока бутон последний на гранит

Не будет брошен в сумеречном дыме.

Звучат шаги толпы разноголосой,

Вдыхающей апрельский аромат,

А в воздухе такая благодать,

Что даже я гирляндами колеса

Увить кровати жалкой был бы рад

И должное, как все, весне воздать.

Пусть буду я, как жил, когда умру,

Запечатлен на мраморном покате:

Недвижно распростертым на кровати,

В какой меня возили по двору.

Но темя не заноет поутру

И боль на теле не сожмет объятий,

Когда покой в посмертной благодати

Опустится к колесному одру.

И пусть напишут: был придавлен глыбой

Он той, что направляет бег светил;

Была постель ему вседневной дыбой;

И он страдал, и потому творил,

Но зависти не знал покойный, ибо

Не метил в рай, мир бездною не мнил.

На Капри есть среди иных поверий

Легенда, что привязывал к орлам,

Со скал швыряя в дар морским валам,

Рабов мятежных некогда Тиберий.

Взлетал орел, простор крылами меря,

Противясь ненавистным кандалам,

Но уставал – и связанным телам

Исчезнуть в море, словно в пасти зверя.

Не уступай, орел моей души;

Пусть тянет долу плотская обуза —

Противоборствуй, крыльями маши,

Покуда плод нелепого союза

В болотные не рухнет камыши.

Эфира с прахом нерушимы узы!

Ползущая медлительно и вяло,

Ты, знаю, не откликнешься на зов,

И символом бескрылости часов,

Чей ход неспешен, для меня ты стала.

Тебе и мне кровать да одеяло —

Весь мир, где нет ни моря, ни лесов;

Я здесь судьбою заперт на засов,

Года идут, и душу губит жало.

Но панцирь черепаший – корпус лиры,

И эллины извлечь из вас могли

Живое трепетание стихиры.

Взлетая, звуки таяли вдали,

В высотах светозарного эфира,

Отвергшие бескрылие земли.

Полдневным зноем дышит небосвод,

И возле дома, ставшего тюрьмою,

По солнечным часам глухонемою

Улиткой тень поблеклая ползет.

Невыносим ее ленивый ход!

Считаю годы, отнятые тьмою,

И следом за судьбой моей хромою

Она уныло тащится вперед.

Тень горести, таящейся во мгле,

Скажи, ужели глыбой омертвелой

Я должен провести остаток дней?

Ужели нет Исайи на Земле,

Что распрямил бы скрюченное тело

И тень вернул на десять ступеней?

Но нет, на зов не явится пророк,

Казненный деревянною пилою,

И посоха не вскинет над землею,

Подняв меня с больничных этих дрог.

Я не Ахаз. Следит за мною рок,

Выказывая нетерпенье злое,

Сквозь Небеса, затянутые мглою,

И тень сольется с Ночью в скорый срок.

Ах, Время, с роком явно мы враги,

Избавь других от моего клейма:

Мне будь улитой, а для них беги,

И сносною покажется тюрьма;

Вздохну, и в путь – туда, где нет ни зги,

Но вечная странноприимна тьма.

Какой закат, какое волшебство,