Вячеслав Марченко - Гнет
А работали мы, тогда как волы, – Сталин сказал, что нас после оккупации «перевоспитывать» нужно, вот нас, в основном женщин, и перевоспитывали: не разгибаясь, мы в полях да на фермах, как проклятые, бесплатно работали. Даже коров своих мы на колхозные поля вынуждены были гонять и на них землю пахать,… помню, били мы их тогда, несчастных, жестоко, заставляли их за собой плуг тащить,… на них тогда и пахали мы, и возили все. Да, что там коровы, - баба Киля горько усмехнулась, - когда те, обессилено лишь мотали головами и уже не реагировали на удары плетью, женщины вынуждены были сами в плуг впрягаться, и таскали они его до тех пор, пока сами от измождения не падали. А им за эту работу в лучшем случае руководство колхоза несколько вареных картофелин в день выдавало, чтобы они и на следующий день смогли еще плуг потаскать.
Видел бы ты, внучек, свою мамку,… на нее и на таких же, как она - истощенных от недоедания и измученных непосильным трудом, девчонок, смотреть было больно, они даже домой ночевать не приходили – некогда было: от зори до зори они в колхозе работали. И, возможно в 1946 году урожай зерна был бы и большим, если бы в том году, кто-то наверху не решил вместо пшеницы на наших полях хлопок выращивать…
- Хлопок,… на Украине?!.. – от удивления округлил я глаза.
- Да, это смешно, но смеяться как-то не хочется. Помню, когда весной 1946 года мы в поле пропалывали этот хлопок, нам уже есть было нечего,… мы траву съедобную искали по балкам и жевали ее, как коровы. Но самое страшное началось осенью 1946 года, когда все то зерно, что полагалось нам как оплата за год нашей работы по трудодням, было у нас отобрано государством и вывезено за пределы колхоза. Обидно было еще и другое – отобранное у нас зерно за границу вывозили, а то зерно, что не было вывезено, на железнодорожных станциях в вагонах гнило.
Помню, уже поздней осенью 1947 года, деда Ваню вместе с другими колхозниками отправили на подводах на станцию Зеленый Гай – они должны были загрузиться там зерном, предназначавшимся нам для оплаты по трудодням за прошлый год. Но когда они открыли вагоны, в которых хранилось это зерно, то ужаснулись: битком заваленная в вагонах пшеница была полностью сгнившей и своим видом напоминала грязь, ее потом даже наши свиньи есть отказывались.
Боже,… Боже…
Баба Киля вновь некоторое время горестно раскачивалась из стороны в сторону, затем, обращаясь ко мне, дрожащим голосом вновь заговорила:
- Представляешь, внучек, мы тут, как проклятые, измученные голодом и непосильным трудом, бесплатно работали, чтобы нашему, измученному войной народу, было что покушать, а государство наше, словно не ведая об этом, целый состав зерна сгноило. Разве же так можно?!.. Люди у нас в селе, когда узнали об этом, были просто в шоке! У них просто в голове не укладывалось: как такое вообще может быть возможно.
А тогда, в 1946 году, выгребая у нас в колхозе все до последнего зернышка и обрекая при этом всех нас на голодную смерть, государство наше, словно и не желая понимать этого, цинично требовало от нас, чтобы мы полностью оплатили еще и так называемый «подворовый» налог. А это: 250 литров молока, 250 штук яиц; нам нужно было заплатить живыми деньгами налог за каждое дерево в саду, за каждый кустик фасоли, тыквы и мало ли еще за что. Мы должны были в год сдать государству 40 килограммов мяса в живом весе, при этом, совсем было не важно: есть у тебя это мясо или нет,… если нет – покупай, но сдай! Но, покупать нам это мясо было не за что, и мы вынуждены были договариваться с односельчанами, к примеру, ты сегодня зарезал свинью – сдашь государству налог за меня, а завтра я зарежу – сдам за тебя. Вот так мы и отдавали все государству,… друг за друга. Мы обязаны были даже шкуры сдать государству, причем, смолить свинью нельзя было: шкуру нужно было сдать вместе со щетиной.
- А, как же потом, сало без шкуры? – удивлено спросил я.
- А кого это волновало? - горько усмехнувшись, неопределенно отозвалась баба Киля и продолжила:
В те голодные годы опять, как и в 1933 году, к неуплатившим государству тот кабальный налог, представители народной власти приходили, и опять они в поисках спрятанных продуктов все верх дном перерывали. Тогда вновь, как и в 1933 году, все до последнего зернышка из домов выгребалось, и опять пухли от голода люди, а на улицах мертвые дети валялись. Противно было еще и то, что в документах умерших от голода людей, медики, по указке сверху, писали, что они умерли от ангины или от дизентерии. А те люди, кому и удавалось выжить, ослабленные от недоедания - дистрофией и «куриной слепотой» болели. У нашего деда Вани тогда тоже расстройство со зрением началось, я его травками разными лечить пыталась, но помогало ему это мало. А с головой он до самой смерти мучился, бедненький, при этом еще и на работу в колхоз он вынужден был ходить и работать там бесплатно.
В те, послевоенные годы, опять, как и в 1933 году, голодных детей зашедших на колхозные поля зерно пожевать, объездчики безжалостно батогами стегали, а власть наша «народная» за собранные уже после уборки урожая, в поле колоски или за горсть зерна, умирающих от голода людей в тюрьмы «за расхищение народного имущества» на 10 лет сажала. Я знаю не менее десяти человек с нашего села, которых страх голодной смерти толкал к тому, чтобы идти в поле и собирать там колоски. Им уже было плевать на то, что с ними будет потом,… они даже надеялись, что когда их посадят, то там, в тюрьме, им будет лучше: хлеб будут давать.
Тогда, к весне 1947 года люди у нас в селе уже так ослабли, что на работу в колхоз ходить почти некому было, многие из них, обессиленные от работы, голода и холода, умирали, а многие от истощения становились калеками. Даже инвалиды войны, чтобы с голоду не умереть, вынуждены были рыться в поле, выискивая гнилую картошку, и ползать по плавням, чтобы набить свои желудки корнями рогозы. Тараканов, мышей, шмелей на навозных кучах люди ловили, чтобы поесть, и опять они вынуждены были есть лебеду, листья и кору деревьев; траву молочай, крапиву, квасец мы в балках выискивали,… иногда люди травились травой - я до сих пор помню доченьку Пети - Верочку, ее возле мура соседской хаты нашли. Она совершенно синяя с огромным вздувшимся животом тогда от боли корчилась, а рядом с нею рвотные массы зеленного цвета… Катя – жена Пети, которого немцы в халупе вместе со спрятанными солдатиками нашими застрелили, сама от истощения уже еле ползая, с ума тогда сходила, думала, что ее доченьке уже конец. Как Верочка тогда выжила – одному только Богу известно! А у людей тогда у всех - от травы и листьев зубы совершенно зеленые, как у коров, были, и, глядя на них, складывалось такое впечатление, что это уже и не люди вовсе…
