Анри Барбюс - Сталин
Какое странное впечатление производили среди всей этой ненависти, среди этого развала, среда всех этих проклятий голоса, подобные, например, голосу никому тогда неизвестного журналиста Буллита: настанет день, когда все люди нашего времени будут оцениваться в зависимости от того, насколько они понимали и поддерживали великую борьбу Красной России.
Да, настанет такой день. А пока что…
«Я мог бы вам рассказать некоторые факты из жизни рабочих в 1918 году, — говорит Сталин, — когда целыми неделями не выдавали рабочим ни куска хлеба, не говоря уже о мясе и прочих продуктах питания. Лучшими временами считались тогда те дни, когда удавалось выдавать рабочим Ленинграда и Москвы по восьмушке фунта черного хлеба, и то наполовину со жмыхами. И это продолжалось не месяц и не полгода, а целых два года».
В таком положении находились люди, окруженные со всех сторон капиталистическим зверинцем и вынужденные драться во всех пунктах и на все стороны. Надо было делать все. Нет, больше: все переделывать заново. Это вдвое труднее.
В момент, когда власть была в руках, но руки были еще заняты белогвардейцами и интервентами, могло показаться благоразумным сделать кое-какие временные уступки, чтобы как-нибудь смягчить ужасающую экономическую разруху. Экономика была тяжело больна, и потому не следовало ли пойти на ту или иную комбинацию, позволяющую добиться постепенного подъема путем известного использования старого механизма, наличного буржуазного аппарата? Уладить самое неотложное, обеспечить только обороноспособность — и жизнь, — а потом уж завершить политическое строительство и взяться за экономическую переделку страны. Такой выход напрашивался сам собою.
Да, экономически он напрашивался, но политически был недопустим. Так могли бы поступить только торопливые мелкие дельцы, но не социалисты — строители нового мира. Да, это имело видимость здравого смысла. Но революционная мудрость выше такого здравого смысла. Она видела дальше. Она видела, что в тот момент пойти на компромисс — значило бы сунуть руку в колесо машины, которая затянет целиком. И она решила, что даже в таком отчаянном положении надо, прежде всего, добить политические и социальные остатки прошлого, раз и навсегда сломать старый аппарат и ни в коем случае, ни с какой стороны не приспосабливать в нему новое общество. Иными словами — мы сами почти уничтожены, но мы должны уничтожать дальше! Это решение было гениально в своей смелости и имело естественным результатом драматическое развитие событий.
Ведь буржуазия просто не могла себе представить, что ее время уже прошло. Власть капитализма прорвана на огромном пространстве всего старого материка? Этот факт не умещался в буржуазном сознании. И, действительно, никто, кроме революционных бойцов, в революцию не верил. Воззвания правительства, столь отличающегося от всех прочих правительств, так резко рвавшего со всеми царизмами прошлого, со всеми царизмами (или их либеральными суррогатами) настоящего, наталкивались на скептицизм и инертность … «Даже газетчики, и те не хотели брать всерьез основные революционные мероприятия рабочего правительства … — говорилось на IV конгрессе Коминтерна (1922), — каждая фабрика, каждый банк, каждая контора, лавка, приемная адвоката — были крепостью против нас …».
Таким образом, жгучий вопрос спасения революции вставал вновь во всей остроте. Революция должна была показать свое лицо, показать свою силу. Разгром русской буржуазии не был еще завершен. Победа еще не была целиком в руках победителей.
Итак, несмотря на все трудности, довести революцию до конца! Полностью разгромить буржуазию, сжечь все мосты (разрушать — значило и созидать). Взять в свои руки и экспроприировать все целиком: торговлю, промышленность, — все!
Это значило: сознательно осложнить и обострить обстановку боя, почти наверняка умножить нищету, потребовать от населения таких усилий, которые, казалось, превосходили все человеческие возможности, — и, в частности, вызвать недовольство среди крестьян. И все же там, где узкие, посредственные политики, конечно, поспешили бы пойти на компромисс, который в конечном счете только укрепил бы буржуазию, — люди Октября сломали все. Непомерно было разрушение, — но они пошли еще дальше в окончательном разрушении старого. Защищая себя, развертываясь вглубь, революция не оставляла камня на камне.
В рядах партии ощущалось беспокойство; известные колебания проявлялись даже в руководящей верхушке. Пример: бывший крупный промышленник Уркварт предлагает взять в концессию отнятые у него уральские заводы. Каменев и Зиновьев (приступ паники!) считают нужным пойти на уступку. Сталин — против, Ленин — тоже против, но он взвешивает. Вызвали Бела Куна, работавшего тогда на Урале, чтобы он ознакомил Центральный Комитет с настроением местных рабочих и служащих. Они относились к концессии отрицательно; концессия была для Уркварта лишь средством снова сесть на коня, а республике несла не столько выгоду; сколько ущерб ее независимости. На совещании, где должен был решиться вопрос, Зиновьев и Каменев всячески пытались добиться выступления Сталина против концессии, сторонниками которой они были (чтобы затем разбить его, — позже они в этом сами признались). Но Сталин отказался говорить, пока не будет заслушано мнение уральцев. Это мнение было изложено Бела Куном, — и в результате концессия провалилась. Соблазнительная приманка была отвергнута.
После яростного разрушения буржуазного механизма был введен «военный коммунизм», — хозяйственный порядок, при котором использовалась лишь часть экономических возможностей, имевшихся у государства: «грубый централизованный аппарат для того, чтобы извлечь из промышленности, расшатанной войной, революцией и саботажем, самые необходимые продукты для Красной армии и для городов, которым угрожала голодная смерть».
Нужен был хлеб, — пришлось «взять все излишки у крестьян». Система государственного нормирования потребления, режим «осажденной крепости».
Итак, последними толчками Октябрьского землетрясения все остатки власти буржуазии были действительно и до конца уничтожены, отброшены в прошлое, — примерно в то же время, когда были выкинуты за пределы страны основные силы белогвардейцев и интервентов. На развалинах хозяйства остались только революция и мир. Но экономическая жизнь агонизировала, промышленность и торговля катились вниз. Присоединилась стихия: в наиболее плодородных областях. России разразился один из самых ужасных неурожаев последнего времени, вызванный исключительной засухой. Крестьяне, добровольно или по принуждению кое-как обеспечивающие снабжение невиданной войны, были запуганы, недоверчивы, а зачастую и враждебны. Кое-где происходили восстания (1921 год).
