Борис Шапошников - Воспоминания о службе
«Школа молодого солдата» должна была дать хорошо подготовленного за пять месяцев одиночного бойца, могущего действовать в составе взвода. Летом, в лагерный период, продолжалась, с одной стороны, одиночная подготовка в полевых условиях, а с другой — производилось сколачивание отделений, взводов и рот в бою и в сторожевой службе. Зимой занимались гимнастикой, строевой подготовкой, отрабатывались подготовительные к стрельбе упражнения, заканчивавшиеся стрельбой из учебной винтовки. Изучались уставы — внутренний, гарнизонный, строевой и полевой. Особое внимание уделялось подготовительным упражнениям к стрельбе, так как в стрелковых частях считалось шиком стрелять «сверхотлично» по оценке курса стрельб и затем ходить по пять верст в час, поэтому на маршировку обращалось также большое внимание. Быстрые и длительные марши были традицией стрелковых частей Туркестана.
Немало внимания уделялось правилам несения караульной службы: изучались уставы, проводились показные учения. Устав внутренней службы в сочетании с обязанностью солдата знать свое начальство, различать чины и т. д. составлял так называемую (на солдатском языке) «словесность». Обычно отделенный унтер-офицер садился в кружок со своим отделением на табуретах, скамейках или ящиках с собственными вещами и поучал молодых солдат премудростям «словесности». Молодые солдаты держали руки на коленях, по вызову отделенного вскакивали, ударяли себя ладонями по швам брюк и без ошибки должны были отчеканить ответ на тот или иной вопрос. Отвечали скороговоркой и даже какими-то белыми стихами. «Ну, Иванов, расскажи мне правила ухода в отпуск», — вопрошал отделенный. Иванов вскакивал и быстро отвечал: «Хочешь в город, к земляку, проси отделенного, взводного, явись дежурному по роте… В городе иди, семечки не лузгай, прохожих не трогай, мадаме дорогу давай!» Чуть Иванов запнулся, как отделенный грозно говорил: «Садись, ничего не знаешь, и когда я тебя только выучу!» Пришлось постепенно ломать эту «словесность» при явном неудовольствии унтер-офицеров и даже ротного командира.
В роты приходило много неграмотных молодых солдат даже русских, не говоря уже о солдатах других национальностей. За эти же пять месяцев нужно было выучить их читать, писать и считать. В этом я доверялся опыту своих унтер-офицеров, которые оказались гораздо лучшими педагогами, чем я. Сначала учили буквы, и вот за все пять месяцев один солдат-армянин выучил из всей азбуки одну букву, и когда ему показывали эту букву, он радостно улыбался и называл ее «фить». Дальше этого в русской грамоте он не пошел и на второй год службы был откомандирован к кому-то денщиком.
Строевая моя служба шла хорошо, но пришлось ее прервать. 5 декабря 1903 года меня вызвали к батальонному адъютанту, и от него я получил предписание отправиться в командировку в штаб округа для особых работ. 6 декабря, прибыв в распоряжение начальника мобилизационного отдела Генерального штаба полковника Зеленецкого, я узнал, что назначен присутствовать в типографии округа при печатании нового мобилизационного расписания и держать корректуру его, за исключением последней верстки, которую ведет сам генерал-квартирмейстер округа полковник Дагаев. Тут я уже попал в иной, штабной мир, совершенно мне не знакомый, притом связанный ответственностью за соблюдение правил секретности.
Представленный полковнику Дагаеву, я ознакомился со своими обязанностями и приступил к их исполнению. Я должен был в течение двух смен работы находиться в типографии и наблюдать за набором мобилизационных документов, вернее ведомостей из мобилизационного расписания, смотреть, чтобы без меня не набирали шрифт, не уносили куда-либо подлинник, держать три корректуры, выдавать по счету листы бумаги для оттиска корректур и на ночь в особою, охраняемую часовым комнату относить набор в находящийся там сейф, прятать выданные мне документы. Конечно, никому не говорить, какая работа мною ведется.
До 27 января 1904 года, приходя домой лишь переночевать, я просидел в типографии и аккуратно выполнил порученное мне дело. За это время завязались знакомства в штабном мире.
В роте меня временно замещал штабс-капитан Малиновский. Он не нарушал методики обучения и воспитания, которой я придерживался. Все было в порядке. Вместо Ржепецкого прибыл полковник Бердяев, назначенный командиром батальона. Высокого роста, крепкого сложения, с большой седой бородой, с ясными голубыми глазами, он производил приятное впечатление. Прослужив до ротного командира в 129-м пехотном Бессарабском полку, Бердяев последнее время был воспитателем в Киевском кадетском корпусе. Так как продвижение по службе в кадетских корпусах шло быстрее, то к 45 годам он уже получил чин полковника и принял наш 1-й стрелковый Туркестанский батальон.
«Туркестанцы» недоверчиво относились к назначаемым из Европейской России офицерам, не считали их «своими». Но своим тактом, спокойным и выдержанным характером, а главное, доброжелательным отношением к офицерам и солдатам Бердяев разбил лед недоверия, окружавший его, и заслужил полный и безоговорочный авторитет в батальоне.
Скромный в личной жизни, Бердяев был хорошим семьянином. Его жена, уже пожилая и седая женщина, носившая длинную косу, далеко не походила на обычных офицерских жен и держалась далеко не так, как иные «матери командирские», пытавшиеся командовать частями вместе со своими мужьями. У Бердяева было два сына и дочь. Старший сын, студент Киевского политехникума, жил дома ввиду начавшихся в политехникуме волнений. Впоследствии он совсем бросил политехникум и поступил в Петербургскую консерваторию по дирижерскому классу. Окончив ее, учился за границей у известного дирижера Артура Никиша, и после Октябрьской революции я не раз видел в Ленинграде, Москве и Киеве его имя на афишах, сообщавших о симфонических концертах.
Большим бременем для батальона было несение общегарнизонных караулов. Старик Драгомиров проповедовал, что в мирное время караульная служба является действительной поверкой подготовленности солдата, заставляя его быть и бдительным, и в то же время давая ему, как человеку, в известных случаях возможность пустить в дело оружие.
Ротные командиры назначались дежурными по караулам, а старшие штабс-капитаны помощниками их, которые по уставу назывались рундами. Не менее двух раз в сутки дежурный по караулам и рунд должны были проверить караул и расписаться в постовой ведомости. Такой объезд караулов занимал каждый раз не менее 2–3 часов с обходом и поверкой некоторых постов. Общий развод караулов производился в казарменном расположении батальона в 9 часов утра, затем караулы самостоятельно следовали для смены в свои караулы.
