Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Между прочим, сегодня Лев Николаевич писал в письме к Наживину: «Я живу хорошо, подвигаюсь понемногу к тому, что всегда благо, и ослаблением тела и освобождением духа».
Приготовил Льву Николаевичу книжку «Суеверие государства». В работе мне помогала уже почти совсем выздоровевшая Александра Львовна: размечала «безответные» письма, завязывала посылки, собирала книги и т. д. Хотя червячок ревности (растягивающийся иногда и в червячище) все еще копошится в ее душе, но все же, узнав меня поближе, она, кажется, убедилась, что не настолько уж я опасное для нее чудовище, и стала ко мне более снисходительна. В ревности своей она уже признавалась мне самому, а разве это не прямой признак, что ревность ослабела?
Ненавижу Гуську,
Не люблю Булгашку! —
напевает она иногда, сидя за пишущей машинкой, в то времй как «обер — секретарь» (как она меня называет) глупости, — улыбнулся Лев Николаевич, — дух дьявольский во всех.
С утренней почтой получилось очень интересное письмо о половом вопросе («Не показывайте его Саше: оно очень грязное»), В письме отмечалось доброе влияние Льва Николаевича. Оно очень взволновало Льва Николаевича. Он написал ответ на него, но при письме не оказалось даже адреса: корреспондент нарочно не приложил его, из нежелания затруднять Льва Николаевича ответом. Письмо Льва Николаевича так и осталось непосланным [96].
Сегодня я уезжаю из Ясной Поляны в Москву — устроить свои дела с университетом, в котором я продолжаю числиться студентом. После завтрака я собирал в «ремингтонной» свои вещи, и только что кончил, как вошел Лев Николаевич.
— Хотите, поедемте и будем благоразумны? — обратился он ко мне.
— Как, верхом, Лев Николаевич?
— Да.
— А вы не боитесь, Лев Николаевич?
— Нет, ничего.
Лев Николаевич пошел переобуть сапоги на другие. В валенках уже нельзя было ездить: сыро. Он надел свои дорожные сапоги, в которых я недавно щеголял дня три, когда отдавал в починку свою обувь. Но в чем было ехать теперь мне? Я ходил в ботинках. Илья Васильевич, старый слуга Толстых, принес мне найденные в комнате для посетителей, в комодике, огромные старые сапоги с лакированными голенищами, с широкими и длинными ступнями. Я и влез в них. Что же? Сапоги эти оказались принадлежащими не кому иному, как Петру Веригину, духоборческому вождю. Как они попали в Ясную Поляну, Илья Васильевич и сам не знал. В них я и поехал. И промучился всю дорогу: ступни были до такой степени широки, что не влезали даже в стремена.
Все тает. По дороге — глубокие просовы, так что быстро ехать нечего и думать: лошадь может сломать ногу. Сегодня большой туман: глубокий, белесоватый, заволакивает всю окрестность, леса, деревенские избы. Шагом проехали всю деревню по черной, грязной дороге. В поле ничего кругом не видно, кроме полоски дороги, обрывающейся спереди и сзади в тумане, да наших двух темных фигур.
Сделали большой круг: до Двориков, деревни, и оттуда назад по другой дороге.
— Как я благоразумно ехал, — улыбнулся Лев Николаевич, поворачивая лошадь с шоссе на дорогу в Ясную.
Правда, ехали все время шагом. На один только пригорок в конце дороги Лев Николаевич взъехал опять рысью (должно быть, «соблазнился»).
После обеда, вечером, приехал в Ясную из Москвы М. А. Стахович, член Государственного совета и камергер, старый друг семьи Толстых. Он привез с собой всевозможных фруктов, а также какой‑то дорогой прибор для карточной игры в подарок хозяевам от себя и «Мити» (гр. Д. А. Олсуфьева, члена Государственного совета). После чая играли в карты со Львом Николаевичем и его дочерьми.
— Почему это, Михаил Александрович? — говорила ему в отсутствие Льва Николаевича Софья Андреевна, сидя за чайным столом и, по своей привычке, покачивая одной ногой, закинутой на другую. — Вот я это и Василию Алексеевичу Маклакову говорю. Оба вы такие деятели, ораторы. Почему вы не сделаете так, чтобы прошли эти реформы и наладилось дело?
— Нет власти, графиня! Нет власти, — отвечал, вздыхая, Стахович. — Знаете, графиня, — говорил он, обильно уснащая свою речь французскими фразами, — власть — это кучер, а мы — это вожжи, кнут в руках кучера. Зачем это? Да, это тяжело, но это необходимо. Это необходимо, графиня. На войне нельзя быть добрым, в дипломатии нельзя быть откровенным, а в политике нельзя быть чистым.
— Это хорошо! — любезно улыбаясь, отвечала графиня.
В одиннадцать часов я отправился на станцию. Поцеловав Льва Николаевича и поблагодарив Софью Андреевну за ее доброе отношение ко мне во время моего пребывания в Ясной Поляне, я выехал на Засеку вместе с Сухотиными, которые тоже отправились по делу в Москву.
10 марта.Только сегодня вернулся я и Ясную из поездки в Москву и в Крёкшино, к Чертковым.
Еще на станции услыхал отрадную весть: Лев Николаевич здоров. Видел его и успел поработать в Ясной Поляне: распределил мысли в книжке «Освобождение от грехов, соблазнов, суеверий и обманов — в усилии воздержания».
После завтрака Лев Николаевич уехал кататься с Душаном, а я с Белиньким отправился в Телятинки, к старым своим друзьям, у которых не жил целый месяц.
Во время моего отсутствия в Ясной был И. И. Горбунов — Посадов, который взялся печатать составляемые Львом Николаевичем книжки (числом 31) [97].
12 марта.Пришел утром в Ясную и, к своему удивлению, узнал, что Лев Николаевич еще не гулял и даже не вставал с постели, хотя было уже больше девяти часов. В доме все тревожились. Встал Лев Николаевич в одиннадцатом часу, совершенно здоровым. Сам удивлялся, что так долго проспал. Но, вероятно, это случилось просто оттого, что вчера он поздно лег. А лег поздно оттого, что вечером долго читали его давнишние письма к дальней его родственнице гр. А. А. Толстой. Письма, говорят, очень интересны. Лев Николаевич слушал их с большим вниманием и очень взволновался в конце концов. Помню, как‑то еще до моего отъезда, по поводу этих писем он сказал:
— Я их не помню, но помню только, что я в них умственно кокетничал и.
Из Москвы приехал художник В. Н. Мешков рисовать Льва Николаевича.
После завтрака Лев Николаевич отправился гулять и на лестнице, по дороге, говорил зятю:
— Думаешь, как приятно умирать, а между тем сколько доставишь неприятностей своей смертью!
Да, да, много доставите неприятностей, Лев Николаевич, — подтвердил Михаил Сергеевич Лев Николаевич со мною был сегодня очень добр, все лицо его и глаза светились добротой. Пишу это, так как не могу не умиляться этим.