Эдуард Хруцкий - Тайны уставшего города (сборник)
– Уехала в Рим, – говорили знакомые.
А все оказалось просто и незатейливо. Сначала ее уволили с работы, а через месяц отвезли в суд как тунеядку.
Приговор – три года высылки «с обязательным привлечением к труду».
У других девочек истории были практически одинаковые.
Одна собиралась замуж за капитана армии ГДР, слушателя академии, другая встречалась с арабским летчиком, учившимся в Жуковске, третья…
Метод расправы был один – увольнение с работы, потом суд за тунеядство.
Кстати, в бараке жили десять девиц из Москвы и Ленинграда. Летом они работали прицепщицами на комбайне, зимой вкалывали на ферме. Работали хорошо, назло тем, кто послал их сюда.
Меня поразили их руки, натруженные, но лак ало светился на ногтях.
– Я с работы прихожу, – сказала Лена, – руки пемзой ототру и маникюр делаю. Назло им.
Я понял, что к жителям совхоза это не относится.
«Им» – это тем в Москве, которые спокойно распорядились ее судьбой, навсегда поломали жизнь.
Мы сидели долго. Пили противную местную водку «Арак», запивали ее кофе.
Я ушел, договорившись зайти на следующий день.
В классе механизации, на стене которого висел макет разреза тракторного двигателя, а над ним засиженная мухами фотография «дорогого Никиты Сергеевича», сидел мой «сокамерник». Это был опытный командированный.
Он переоделся в полосатую пижаму, домашние туфли и орудовал кипятильником.
– А, сосед, – обрадовался он, – давайте знакомиться, меня зовут Леонид Иванович.
Эта поездка состояла из сплошных совпадений. Казалось, что пол-Москвы загнали в этот далекий край.
Леонид Иванович тоже был москвичом. Он начал жадно расспрашивать меня о столичных новостях, но мои рассказы о книгах, кино и театрах не очень интересовали его. Он хотел узнать политические новости.
– Я мало интересуюсь политикой, – ответил я.
– Так не бывает, политика, как вирусный грипп, подкрадывается к вам, и вы заболеваете.
Леонид Иванович предложил мне через день ехать в Тургай на его машине.
Утром, когда я, побрившись, пытался набрать воды из жестяного умывальника, появилось кожаное пальто.
– Одобряю, – засмеялся Борис, – узнаю настоящего мужика. Надо быть выбритым, вымытым и немножко пьяным. Послушай, ты у девочек был?
– А что, нельзя?
– Да нет, что ты, – улыбнулся он, – кто тебе может запретить. Только осторожнее будь. Я о тебе в Москве справки навел, ты, говорят, паренек битый. Только на рожон не лезь.
– Это как?
– А так. – Борис вытащил из внутреннего кармана журнал в глянцевой обложке.
– «Шпигель», – прочитал я.
– На, смотри.
И я увидел фотографии знакомого барака, комнаты с койками и лица ссыльных девочек.
– Ты же в Германии служил, значит, немецкий знаешь.
Я начал читать статью. Но язык я без практики подзабыл, вникал в текст медленно.
– Ты так до нового года читать будешь, – сказал Борис.
Он взял журнал и начал быстро, даже с каким-то изяществом, переводить с листа.
– Понял? – спросил он, дочитав.
– Ты что кончал? – поинтересовался я.
– МГИМО.
– Что, лучше дела не нашел, чем гонять ссыльных девок по степи?
– А ты никогда не горел?
– Бывало.
– То-то и оно. Думаешь, мне интересно шалав этих давить? Но все равно узнать надо, кто из этих сучек немцам материал подкинул.
– А если это не они?
– Может быть, здесь ссыльных немцев навал. Они могли своим помочь. Ты к ним пойдешь сегодня?
– Пойду.
– Прошу тебя, не бери у них никаких писем, не порть себе жизнь.
Уходя, он обернулся и сказал:
– Кстати, с соседом своим осторожнее будь.
– Почему?
– Он же бывший замминистра. В Москве на ЗИМе ездил. А вот куда попал.
– В каком министерстве он работал?
– В аппарате Совмина у Маленкова. Ну, до встречи.
– Как он сюда попал?
– За связь с антипартийной группой.
Я вышел из своего «отеля». Погода стояла пасмурная и противная. Ветер гнал мелкий снег, и он сек по лицу. Совхозные дома барачного типа за ночь прилично замело, они стояли даже нарядные. Таких совхозов, выстроенных на пустом месте в степи, было несколько десятков. В них вкалывали в основном ребята и девушки, приехавшие по комсомольским путевкам из Центральной России, Москвы и Ленинграда.
Газеты, радио и встающее на ноги телевидение ежедневно вещали о подвигах тружеников целины.
И действительно, было о чем писать. Волонтеры, приехавшие в необжитую степь, давали рекордные урожаи. Совхозы отгружали государству сверхплановые тонны зерна. Но этот урожай так и не доходил до таинственных «закромов страны». Была пшеница, но не было ни элеваторов, ни хранилищ, и тысячи тонн зерна, добытые кровавым потом городских романтиков, решивших, что их труд изменит жизнь страны, гибли.
Зерном были засыпаны обочины дорог, на железнодорожных станциях тысячи тонн намокали под осенним дождем, кое-как прикрытые кусками брезента и толя.
Целина была одной из крупнейших «панам», которую изобрел партийный вождь Никита Хрущев.
Мне не довелось быть свидетелем начала «оттепели». Мне не довелось вдохнуть маленький глоток свободы после XX съезда партии. Я тогда служил в армии и жил по двум неизменным законам – уставам строевой и внутренней службы.
Я вернулся в Москву в 1957 году, в период закручивания гаек.
Был разгромлен альманах «Литературная Москва», подвергнут остракизму роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Потом Аджубей, Шелепин и Семичастный с благословения Хрущева начнут издеваться над Борисом Пастернаком. В августе в Темир-Тау взбунтовались рабочие знаменитой ударно-комсомольской стройки Карагандинского металлургического комбината. Они протестовали против нечеловеческих условий жизни. Тогда впервые армия по приказу Никиты Хрущева применила оружие.
Потом меня поразила история Яна Рокотова. Я неплохо знал этого человека и могу сказать, что это была не самая светлая личность. Суд отмерил ему за валютные операции положенное количество лет на лесосеке с бензопилой «Дружба». Но партийный вождь приказал изменить уголовный кодекс, введя расстрельную статью за валютные операции, а потом заставил закон обрести обратную силу и повелел Верховному суду СССР изменить уже утвержденный приговор. Ян Косой был расстрелян в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы.
А в январе 1963 года я впервые «на краю земли» встретил спецпоселенок из Москвы. Именно тогда, пусть с большим опозданием, я начал понимать, что никакого «светлого завтра» не наступит, а социализм с человеческим лицом – очередная утопия, рожденная в ночных спорах на московских кухнях.
Много позже я пойму, что Никита Хрущев на XX съезде развенчивал культ личности от страха. Он панически боялся, что стоящие у трона, закаленные в аппаратных играх соратники великого вождя сбросят его и раскатают в лагерную пыль.
