Виктор Шендерович - Изюм из булки
Один текст, впоследствии довольно известный, стал поводом для любопытнейшего диалога…
Приложение
В понедельник в Осло, Стокгольме и Копенгагене — 17 градусов тепла, в Брюсселе и Лондоне — 18, в Париже и Праге — 19, в Антверпене — 20, в Женеве — 21, в Мадриде — 22, в Риме — 23, в Стамбуле — 24, в деревне Гадюкино — дожди.
Во вторник по всей Европе сохранится солнечная погода, на Средиземноморье — виндсерфинг, в Швейцарских Альпах — фристайл, в деревне Гадюкино — дожди.
В среду еще лучше будет в Каннах, Гренобле и Люксембурге, совсем хорошо — в Венеции, деревню Гадюкино — смоет.
Московское время — 22 часа 5 минут. На «Маяке» — легкая музыка…»
— Виктор! — сказал главный редактор «Крокодила», ознакомившись с судьбой вышеозначенной деревни. — Это совершенно оскорбительная вещь. У нас в стране шестьдесят процентов населения живут в сельской местности. Они не виноваты, что живут так плохо.
Будучи человеком осторожным, я не стал выяснять у Пьянова, кто же в этом виноват, а забормотал что-то в том смысле, что вещица вообще про другое написана. Не про низкий уровень благосостояния в сельской местности.
— А про что? — заинтересовался руководитель единственного в стране сатирического журнала.
Тени Ключевского и Чаадаева встали по углам редакторского кабинета. Я заговорил о странной судьбе России, о ее замкнутости в себе, о метафизической оторванности от мира…
— Ну что вы, Виктор! — доброжелательно и мягко прервал меня Алексей Степанович. — Какая оторванность? Я только что вернулся из Канады…
Хазанов
«Деревня Гадюкино» изменила мою судьбу.
Летом 89-го, за кулисами ДК имени Владимира Ильича, я подстерег Геннадия Хазанова и подсунул ему, заодно с другими листками, листок с этим текстом.
Перезвонив в назначенный день, я очнулся в новом статусе. Очень хорошо помню этот момент: вешаю трубку в подземном переходе на Пушкинской, оборачиваюсь… мимо идут ничего не подозревающие люди… а у стеночки, эдак скромно, как простой смертный, стою я — автор текстов Геннадия Хазанова!
Разумеется, я быстро сошел с ума.
Я и раньше полагал, что я человек способный, но когда мои тексты начал оптом скупать Хазанов, я начал свысока поглядывать на памятник Гоголю.
Я писал и приносил еще, и Хазанов снова это покупал…
Большую часть купленного Хазанов так никогда и не исполнил. Только через несколько лет я понял: Геннадий Викторович просто оказывал мне посильную гуманитарную помощь, заодно привязывая к себе перспективного автора прочными материальными нитями. Благосостояние мое, что и говорить, изменилось в тот год довольно заметно, но привязал меня к себе Хазанов не гонорарами.
Он поразил меня серьезностью разбора. Эстрадные тексты Геннадий Викторович пробовал на «станиславский» зуб, хорошо знакомый мне по театральному институту. Персонаж тут говорит это, а потом поступает так. Почему? Мотивы, социальный портрет, психологическая правда…
Эта разборчивость была особенно заметна на цеховом фоне, который я успел неплохо разглядеть: как только по цеху прошел слух о новом хазановском авторе, мне начали делать предложения.
— Виктор! — говорила мне одна звезда союзного значения. — Ты талантливый парень! Напиши мне текст, чтобы зрители умерли.
Я с готовностью поинтересовался, каким образом мы могли бы достичь предлагаемого эффекта. Может быть, есть какой-то сюжет?
— Какой на хуй сюжет? — удивилась звезда.
— Ну, может быть, персонаж? — пытался зацепиться я.
— Какой на хуй персонаж? — закричала звезда. — Просто чтобы они сложились, блядь, впополам и сдохли!
Я был не против того, чтобы зрители сложились впополам и сдохли, но без сюжета и персонажей делать этого не умел. Надеюсь, никогда и не научусь. А на хазановские концерты в ту пору я начал ходить через день, наслаждаясь хохотом на своих текстах. Впрочем, Хазанов мог, кажется, прочесть телефонную книгу, попутно обнаружив там и сюжет, и персонажей.
С сентября 1989 года он начал возить меня с собой на гастроли. Первая из них врезалась мне в память основательно…
Встреча с народом
В Полтаве не было дождя полтора месяца — весь запас воды природа приберегла на день хазановского концерта под открытым небом. Публика, собравшаяся за час до, стояла под отвесно бьющими потоками и не уходила — это был разгар перестройки…
Наступили времена, когда ради хорошего текста стоило и промокнуть до нитки, и высохнуть до костей. Времена эти начались еще, впрочем, до Горбачева…
Отступление: Жванецкий
КАК? ВЫ НЕ БЫВАЛИ НА БАГАМАХ? НУ, ГРУБО ГОВОРЯ, НЕ БЫВАЛ…
Зато я был в Пярну летом восемьдесят второго года.
Пять пополудни; плотная толпа полуголых людей обоего пола, стянутых, как магнитом, со всего пляжа к кассетнику на песке. Внутрь не пробиться. Можно только всунуть ухо между чужих подмышек и замереть там в попытке расслышать текст.
И ЧТО СМЕШНО? МИНИСТР МЯСНОЙ И МОЛОЧНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ЕСТЬ И ОЧЕНЬ ХОРОШО ВЫГЛЯДИТ.
В море не идет никто. Одинокий мужчина средних лет, плещущийся там с утра, не в счет: он либо глухой, либо уже спятил. А мы, нормальные люди обоего пола, завороженные ритмичным течением смешной русской речи, остаемся стоять, сидеть и лежать на песке в ожидании теплового удара, боясь только одного: пропустить поворот мысли, образующий репризу.
И КОРАБЛЬ ПОД МОИМ КОМАНДОВАНИЕМ НЕ ВЫЙДЕТ В НЕЙТРАЛЬНЫЕ ВОДЫ… ИЗ НАШИХ НЕ ВЫЙДЕТ!
Кто это? Кто? Как фамилия?
Объем талии, рука с рукописью на отлете и клубящийся лукавством глаз — эти подробности обнаружились позже, а тогда, в восемьдесят втором, — только голос, только ритм; это невозможное уплотнение языка, с пропусками очевидного, с синкопами в самых неожиданных местах…
И ВЪЕХАТЬ НА РЫНОК, И ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ СПРОСИТЬ: СКОЛЬКО-СКОЛЬКО?
Они столько лет просили, чтобы писатели были ближе к народу, и вот, кажется, допросились: этот, из кассетника, был ближе некуда. Он был внутри народа. Меченый атом эпохи, он, хохоча и рыдая, метался по общей траектории.
И НАМ, СТОЯЩИМ ТУТ ЖЕ, ЗА ЗАБОРОМ…
Человек из кассетника говорил «мы» — он имел на это право, ибо нашел слова для того, что мы выражали жестами. Обидно было слушать его в одиночестве — не хватало детонации; славно было слушать его в раскаленный день, будучи плотно зажатым среди своего народа. Народа, выбирающего между прохладным морем и голосом из кассетника — голос!
Пляж в Пярну летом восемьдесят второго года — место и время самого потрясающего успеха, который я когда-либо видел своими глазами…
