Ирвинг Стоун - Происхождение
В воскресенье он вместе с Чарлзом Мастерсом отправился в часовню при доках. Всю ночь дождь лил как из ведра. Впервые тогда он испытал сперва боль в области сердца, а затем сердцебиение. Это могло стать серьезной помехой для его плавания, но он пробурчал:
– Мои беды – это мое дело, о них не узнает никто, кроме меня.
Сердцебиение усилилось. Он измерил пульс; расстегнув сюртук, приложил левую руку к сердцу.
Что же делать? Несмотря на преследовавшие "Бигль" несчастья, Чарлз не столько страшился возможной гибели, сколько перспективы остаться на берегу. Поделиться своими страхами с доктором Маккормиком он не мог: тот немедленно отошлет его в Лондон. Не мог он довериться и Бенджамину Байно, известному своей требовательностью, когда речь шла о здоровье.
Приходилось рисковать. Если сердце разорвется – а сердцебиение, похоже, день ото дня становилось все сильнее, – что ж, пусть тогда его похоронят в море. Едва Чарлз принял это решение, как сердце пронзила острая боль – "целый акр боли", определил он.
Чарлз совершенно пал духом. Он больше не посещал лекции в "Атенеуме", не брал книг из Частной библиотеки. Он отказывался от любых приглашений на чай или на обеды, не совершал восхождений на Эдкумскую гору и не бродил по берегу клокочущего моря. Все свое время он проводил на борту "Бигля", охваченный приступом уныния, а вокруг грохотал гром, вспыхивали молнии и барабанил по палубе проливной дождь, и сердце его, как море о скалы, колотилось о ребра, пока он не решил, что они вот-вот треснут, будто валуны, готовые рухнуть в волны. То были самые худшие дни в его жизни.
Но едва кончились дожди и погода, казалось, установилась, Чарлз занялся своими обычными делами, затем отправился с Саливеном и Кингом на прогулку, а на следующий день обедал в мичманской кают-компании: семеро молодых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати трех лет с дружеским уважением взирали на Дарвина – еще бы, ведь у него есть престижный университетский диплом, которого им не видать никогда. Сердцебиения прекратились.
Придя с Бенджамином Байно и Стоксом к открытому всем ветрам заливу Уитсон, Чарлз, обращаясь к друзьям, промолвил:
– Как величественно и божественно здесь море! И после небольшой паузы воскликнул:
– О небо, я только что произнес свою первую проповедь!
С четверть часа наблюдали они за свирепствующими бурунами. Казалось, что покрывавшая их белая пена – это снег. Разбивавшиеся об уступы волны солеными брызгами окатывали всех троих, стоящих на высоком холме. Байно заметил:
– С океанской силой не может сравниться ничто на земле.
Стоке тут же возразил:
– Неудачная игра слов, Бен, даже если это вышло у тебя непроизвольно. Чарлзу и мне куда больше по душе вода, если она ведет себя спокойно и благоразумно. Не так ли, дружище?
– Аминь, – ответил Чарлз.
Была середина декабря, когда Чарлз впервые обедал р каюте капитана Фицроя, который обставил ее с большим вкусом, так что по виду она напоминала комнату в его фамильном особняке. Отделанные красным деревом перебор ки выгодно оттеняли французскую конторку и пару удобных стульев, которые он привез с собой из дома; на сундучке ручной резьбы, где он держал некоторые из своих любимых книг, было разложено несколько особенно дорогих его сердцу вещей: медали, кубки, завоеванные им за время морской службы, две щетки для волос в серебряной оправе и вызвавшая восторг Чарлза маленькая оригинальная ваза веджвудовской работы. На стене висел портрет матери капитана.
Круглый обеденный стол был накрыт, его личным стюардом Фуллером, жалованье которому он платил из своих средств: накрахмаленная скатерть, искрящийся хрусталь, до блеска отполированное столовое серебро. Корабельный кок с утра запасся на плимутском рынке свежим мясом, овощами и фруктами, но сперва на рассвете, прямо у рыбаков купил целую корзину рыбы. Блюда Фуллер подавал молча.
Благодушно настроенный капитан Фицрой вышел к столу в легком цивильном платье и рубашке с кружевными гофрированными манжетами.
– Выводят ли меня из терпения наши задержки? – повторил он вопрос Чарлза. – Да, но без тех эмоций, которые проявляют другие. Я не придерживаюсь теории "черной кошки". Важно одно: чтобы "Бигль" был в полном порядке. Мне подвластно все, что касается постройки корабля, но за юго-западный ветер или шторм я не отвечаю. Силы природы подвластны одному лишь богу. Давайте поднимем сегодня наши бокалы за четыре предстоящих нам счастливых и плодотворных года. К ростбифу я подобрал бутылку чудесного красного вина. Пейте, дорогой мой Дарвин, пока есть возможность. Ведь как только задует северный ветер и выгонит нас из Плимута, жидкости в этой каюте будет не больше, чем в черствых морских сухарях.
– Из всех привилегий, которые вы столь любезно мне предоставили, сэр, ни одна не дорога мне так, как честь обедать вместе с вами.
– Да, в кают-компании младших офицеров бывает шумновато. Все стараются развеселить друг друга. – И, посерьезнев, добавил: – Я должен сообщить вам и остальной распорядок наших совместных трапез. Стол накрывается точно по расписанию: завтрак – в восемь, обед – в час, чай – в пять, ужин – в восемь. Мы должны стараться не опаздывать, но, если один задерживается, другому следует приступать к еде незамедлительно. Кончать трапезу одновременно тоже не обязательно; кто поел первым, тут же возвращается к своим занятиям.
– Понимаю.
– Есть еще одна вещь, о которой я хотел предупредить вас. Здесь, в Девонпорте и Плимуте, мы все немало повеселились в компаниях. Уверен, что я болтал с адмиралами и их милыми дочками не меньше, чем вы. Но на море, особенно в ненастье или когда у меня не получается необходимая карта или схема, мне не до посторонних разговоров, я погружен в свои дела, и никто не имеет права сам обращаться ко мне. Иногда наши обеды будут проходить в полном молчании. Знайте, что это не вызвано никакими личными мотивами просто на море я не выношу пустой болтовни.
– Капитан Фицрой, я уже давал вам обет не входить в эту очаровательную каюту, когда вам захочется побыть одному. Теперь я прибавляю к нему обет молчания, когда будете молчать вы. Я попрошу Стеббинга [Инструментальный мастер, приглашенный Фицроем и лично им оплачиваемый. – Прим. пер.] сделать для меня такой барометр, который бы показывал с максимальной точностью ваше желание или нежелание разговаривать.
Фицрой пришел в восторг.
– Мы с вами сработаемся, Дарвин, сработаемся.
Его обычно серьезные глаза осветила озорная улыбка.
– А я ведь почти готов был отказать вам в тот раз, когда вы пришли ко мне в Адмиралтейство. Знаете почему? Потому что, будучи ярым приверженцем немецкого физиономиста Лафатера, я был убежден, что могу определить характер человека по его наружности. И вот на какую-то долю секунды – вы еще сидели от меня через стол – я засомневался: можно ли с таким длинным носом, как ваш, обладать достаточной энергией и решимостью для путешествия?
