Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины
Но в это время вошла Анатолия. Волосы ее были по-прежнему непричесаны. Лицо торжественно. В руках — польская Ченстоховская Богоматерь, икона прадеда, когда-то графа Подборского. Этот образ перед смертью передала тетке бабушка, поскольку Анатолия одна из трех сестер носила эту фамилию.
Увидев сестру, гордо выступавшую с родовой святыней, мама переменилась в лице и теперь стояла бледная как смерть.
Расчет на мамину религиозность был верным.
— Ченстоховска Матка Бозка! — медовым голосом, нараспев начала тетка читать молитву Богоматери по-польски.
Мне казалось, что я на сцене, где разыгрывается что-то бесконечно глупое. Я с грустью видела беспомощность мамы.
Анатолия уже прочла молитву.
— Теперь, — со слезой в голосе сказала тетка, — я клянусь перед нашим родовым образом, перед тенями всех умерших Подборских, что все, что я говорила, правда и все, что говорила твоя дочь, ложь!
Тетка перекрестилась и поцеловала образ. Воцарилось гробовое молчание. Потом мама закрыла лицо руками и горько зарыдала.
И вдруг у меня мелькнула мысль.
— Мама! — радостно воскликнула я. — Сейчас вы узнаете, кто из нас лжет. У меня есть свидетель. В ту ночь мне отпирала дверь наша лифтерша Даша, она со мной разговаривала, запирая двери, когда тетка меня выгнала. Позовем ее сюда, пусть она вам расскажет, в каком виде я была. Наша клятвопреступница не учла этого обстоятельства и поторопилась дать клятву.
Я хотела выйти из комнаты, но тетка, положив икону на стол, бросилась к дверям, не пуская меня. Мама стала умолять меня не звать Дашу.
— Это публичный скандал, пощади! — говорила она. — Прошу, не ходи!
Тетка кричала:
— Кто будет нас судить? Хамка? Мужичка? Лифтерша, которую твоя дочь уже успела подкупить васильевской водкой?!
Вдруг совершенно неожиданно для себя я налетела на тетку, повернула лицом к двери и вышвырнула за дверь, которую тут же закрыла на ключ.
Задыхаясь, я повторяла одну и ту же фразу:
— Выбирайте, мама: или она, или я!.. Кто-нибудь из нас…
Мама все плакала. Я стала целовать ее, успокаивать, уговаривать. Потом напоила валерьянкой и уложила в постель. Она вся дрожала.
Вдруг в дверь посыпались удары: сначала кулаками, потом ногами.
— Впустите меня! — дико кричала Анатолия. — Впустите! Вы не смеете меня не впустить, а если не отопрете, то я выведу вас на чистую воду! Я всем скажу, какие вы обе преступницы! У вас обеих руки в крови. Ваше место в тюрьме!
Мы только перекидывались недоумевающими взглядами.
— Она сошла с ума! — испуганно сказала мама. — Кого мы убили? — И она улыбнулась.
В то же самое время мы услышали, как в коридор отворяются двери всех комнат. Потом услыхали Грязнову, которая упрашивала тетку уйти к себе и не скандалить. Но Анатолия не унималась и продолжала кричать, что засадит нас в тюрьму.
— Китти, — наконец сказала мама, — мне совершенно ясно, что во всем виновата Таля, я верю каждому твоему слову. Я поняла, какую подлую роль играла моя сестра, стоя между нами и ведя такую преступную интригу, но… пойми, мы должны ей отпереть только для того, чтобы прекратить этот крик, эти ругательства, эту неприличную сцену!.. Я боюсь, что Алексеев приведет сюда милицию, составит акт о том, что мы никому не даем покоя… ведь он ищет любого предлога или случая…
— Отпереть — значит испугаться ее угроз, — сказала я, — наша совесть чиста, пусть кричит себе на здоровье, ее же и выселят за хулиганство. Ведь только из-за нее у нас так испорчены со всеми в квартире отношения. Она корень зла!
— Китти, Китти! — мама укоризненно покачала головой. — Ты очень зла… Положа руку на сердце, скажи, разве эта несчастная нормальна? Христос учил прощать врагов…
Мы обе замолчали… Я чувствовала, что мама жалеет Анатолию, а может быть, и даже наверное, узнав теперь до конца ее сущность, все же продолжает любить.
Но как же, думала я, как мама, такая религиозная, может простить Анатолии клятвопреступление, ее ложный крест перед иконой?! Но я молчала. Ведь, продолжая спорить, могла так далеко зайти, что опять почувствовала бы себя в своем доме одинокой, чужой, и мне ничего не оставалось бы, как снова уйти и потерять родной кров, на пороге которого очутилась после стольких мучений… Поэтому я не протестовала, когда мама подошла к двери и повернула ключ в замке.
Потерявшая всякий человеческий образ, Анатолия буквально на четвереньках вползла в комнату. Она оббила об дверь руки и ноги и теперь плакала, подвывая, как настоящий дикарь. Ворот ее платья был разорван, видимо в припадке ярости, волосы так и остались распущенными, и она дрожащими пальцами то утирала ими слезы, то начинала их теребить, тревожно вглядываясь в наши лица.
Я отвернулась и услышала за спиной голос мамы:
— Приведи себя в порядок… причешись, наконец… умойся!
Анатолия хотела целовать ей руки.
— Оставь… — холодно сказала мама. — Проси прощения у Китти, ты перед ней больше виновата.
— Это совершенно безнадежно, — спокойно улыбаясь, сказала я, — если б была моя воля, то я выгнала бы вас из нашего дома. Прощать я не умею, но нам надо жить здесь, около мамы, и ради нее я буду по отношению к вам вполне корректна.
— Киттинька, — залепетала было тетка.
— Замолчите! — оборвала я ее. — Ведь я не мама и вашей игре не поверю. Давайте кончим всякие объяснения.
Мама очень просила меня остаться и погостить дома хотя бы недельку. Но на улице уже стемнело и стрелка часов приближалась к семи вечера.
— Мама, я не могу остаться, — сказала я с грустью, — в половине восьмого Ника будет ждать меня против наших окон. Вечером мы уезжаем в Кораллово, поезд отходит в девять вечера.
На это мама ничего не ответила, и из ее молчания я заключила, что она еще сердится на Васильева. Но я ошиблась.
В назначенный час мама подошла к окну и стала усиленно махать Нике рукой, чтобы он пришел к нам.
Вскоре Ника уже стоял в комнате, и мама плакала у него на груди. Мы все целовались. Вошла тетка, и этот день, полный объяснений, слез, клятв, обвинений и всякого рода волнений, закончился наконец всеобщим примирением.
Ника был растроган до слез и проявил необыкновенное великодушие.
— Мне необходимо ехать сегодня же, — сказал он маме, — а Курчонок пусть поживет у вас недельку, а если хочет, то и больше… только мне позвольте ее навещать…
Большего счастья я не могла желать. Родные стены… вещи, которые помнишь с детства, портреты…
Мама рассказала мне, что продала лучшие фамильные драгоценности, обегала все антикварные магазины и подобрала прекрасную старинную парчу, которой обили всю мебель, обновив таким образом обе комнаты. Рояль «Бехштейн» был заново отполирован и настроен. Обе комнаты блестели и сияли, паркет натерт. Мама умела содержать дом в чистоте и порядке.
