Михаил Ольминский - В тюрьме
– Был Федор Федорович, и нет его… точно нитка какая-то оборвалась… Встретимся ли на житейском море?
– Кабы выехать всем вместе, – грустно заметил Славинский.
Я поспешил уединиться на лестнице. Страшно хотелось высказать, как дорог стал мне Федор Федорович за это время короткого знакомства, но спазмы сжимали горло, и я боялся заговорить. Только когда зашла речь о какой-то совершенно посторонней мелочи, мне удалось овладеть собой.
Через несколько дней нам было объявлено о скором отъезде С, Славинского и Преображенского.
Мне предстояло остаться одному, но одиночество не пугало. Думалось, что приятно будет отдохнуть от пережитых впечатлений. С. сказал, что и сам охотно остался бы в одиночестве.
Когда мы прощались на дворе, пан Славинский поцеловал мою руку. Я на мгновение растерялся, потом ответил тем же; знал, что Славинский просто следовал польскому обычаю, и все-таки такая форма прощального приветствия сильно тронула меня. Убравши камеру, я в возбуждении стал быстро ходить по ней. Хотелось петь; в ушах звенели голоса уехавших, преимущественно характерный говор Славинского. Карманные часы, лежавшие на столике у окна, тикали на всю камеру. Мертвое молчание башни понемногу начинало давить.
Прошла длинная, мучительная неделя ожидания, пока и до меня, наконец, дошла очередь.
XV.ПО ДОРОГЕ В СИБИРЬ. НА ВОЛЮ
Арестантские партии приводятся на вокзал за много часов до отхода поезда. Ожидают в вагонах. Если вагонов долго не подают, то приходится стоять на платформе, как и случилось на этот раз. Конвойный начальник (унтер-офицер) оказался человеком сговорчивым и разрешил мне пройти в зал третьего класса. По входе в зал первое мое движение – к газетному шкапу. Конвойный присматривал издали, и я впервые после нескольких лет увидел себя в толпе вольных людей. По размещению арестантов в вагоне двое конвойных становятся на часы у дверей, прочие располагаются как кому удобнее. На арестантов не обращают внимания, лишь бы не ушли.
Сибирский этап, по мудрому распоряжению начальства, отправляется из Москвы не через Рязань, а кружным путем, через Тулу. Всех занимал вопрос, будет ли остановка в тульской тюрьме. Оказалось, что будет и что, отъехав каких-нибудь сто восемьдесят верст от Москвы, мы должны будем томиться новым ожиданием в тесной тюрьме.
Всю партию ввели в низкую подвальную комнату. Грязно, тесно, душно. Началась процедура переклички, проверки статейных списков и казенных вещей.
– У кого на руках есть деньги – сдай! Если найдут в камере при обыске, то назад не получишь!
К столу потянулись руки с медяками и мелким серебром. Всех, кроме меня, увели. Я вышел на лестницу.
– Пойдем! – повелительным тоном произнес старший надзиратель. Меня сразу взорвало.
– Не пойдем, а пойдемте или пожалуйте!
– Все равно…
– Вы не имеете права обращаться со мной на «ты»! Начальника сюда! Это чорт знает что такое!
– Ну-ну, довольно…
– Начальника сюда, слышишь? Иначе не сойду с места. Вы все здесь дикари какие-то, неучи. – Мой голос все возвышался. Нахал надзиратель струсил.
– Пожалуйте в камеру. Я доложу, – сказал он виновато.
Вошедши в камеру, я напомнил:
– Сейчас позовите начальника.
Через минуту вошел дежурный помощник. Я осмотрел его с ног до головы и резко спросил:
– Вы начальник?
– Он в городе. Я передам.
– У вас тут чорт знает какие безобразия: старший надзиратель обратился ко мне на «ты». Я этого не спущу. Я требую, чтобы он был подвергнут взысканию. Далее, что это за камера? Ни стола, ни табуретки, пыли на вершок, всюду клопы…
– Надзирателя я прошу извинить: у нас редко бывают политические, и он не знал, как обращаться. Лучшей камеры нет, тюрьма старая.
– Все-таки можно ее содержать чище. Как будет с обедами? Вы знаете, что мне выдаются кормовые деньгами.
– Да, из общего котла нельзя. Может быть, можно будет заказать на тюремной кухне. Обыкновенно политическим доставляют обед с воли.
– У меня здесь нет знакомых.
– Тогда придется питаться всухомятку.
– Даже если бы пришлось прожить здесь год?
Есть же, наконец, в городе кухмистерские или рестораны?
– Есть буфет в городском клубе и гостинице. Я передам начальнику.
– Попросите его ко мне, как только вернется из города.
Оставшись один, я внимательнее осмотрел большую камеру с двенадцатью койками. На окнах валялись заплесневелые куски хлеба и обглоданные кости. В углах, в ямках от гвоздей, в койках, возле печи и дверных притолок – всюду мириады клопов. Они не стесняются ни дневным светом, ни присутствием человека н уже свободно разгуливают по моим вещам. Я требую перо и бумагу и по всей форме пишу прошение начальнику тюрьмы. Описываю количество клопов, места их колоний, их смелые нравы, упоминаю о корках хлеба и костях, о грязи и пыли и в заключение говорю: «Ввиду вышеизложенного прошу сделать распоряжение о восстановлении порядка в камере и о приведении ее в надлежащий вид. Ответ прошу дать немедленно и письменно, чтобы я мог без замедления передать дело на рассмотрение высшего начальства».
Через 10 минут после подачи прошения входит старший с тремя надзирателями и четырьмя уголовными арестантами.
– Что прикажете сделать в камере?
– Вынести все лишние койки, вымыть стены, пол и окна. Обварить кипятком стены и койку. Принести стол и табуретку.
– Слушаюсь.
Работа закипела. Дошла очередь до мытья пола.
– Ефимов, дай швабру, – обратился старший к надзирателю нашего коридора.
– Моя не годится – осталась почти голая палка.
– Беги в верхний коридор, спроси там!
– Там вовсе нет швабры.
– Так сбегай на кухню!
– Кухня заперта.
– Экий ты! Ищи, где-нибудь найдешь!
На поиски за шваброй направились два надзирателя и три арестанта. Общими силами им удалось исполнить поручение.
– Что у вас за безобразие – такая грязь и нет швабры? – спросил я, когда старший надзиратель вышел.
– Начальник экономит, заставляет нас покупать швабры на собственные деньги. Разве напасешься? – ответил надзиратель.
– А высшее начальство бывает в тюрьме?
– Прежде вице-губернатор следил за порядком, да он переведен. С тех пор никто не смотрит. Нам тоже служба такая, что хуже нельзя. Начальник ввел порядок, чтобы надзиратели не вели сношений с арестантами, ни у кого нет своего коридора. Каждый день бывает новое распределение. Не с кого и спрашивать. Нам тоже муки сколько – не дай бог! А жалования двенадцать рублей.
После уборки пришел сам начальник, совсем молодой поручик. Даже на расстоянии от него разило водкой.
– Нужно внести еще стол и табуретку, – сказал я.
– У нас этого не полагается.
– В первый раз вижу такую тюрьму.
– А я в первый раз слышу, чтобы в тюрьмах давали столы и табуретки.
– Вы служили где-нибудь, кроме Тульской губернии?
– Нет, не служил.
– В том-то и дело. Как мне возможно устроиться с обедом?
– Как хотите.
– Вот перечень припасов, которые нужно купить. Пусть приготовят в тюремной кухне.
– У нас, кроме артельных котлов, нет посуды.
– Пусть купят на мой счет.
– У нас и готовить некому – повара умеют варить только арестантскую пищу.
– Значит, сумеют сварить простой суп.
– Это вообще неудобно. Вот что я придумал: позовите тюремного доктора и потребуйте больничную порцию. Я предупрежу доктора.
– На это я не согласен.
– Ну, как хотите.
Я все время говорил резко, а тут обозлился еще больше.
– Есть ли, наконец, в Туле бакалейные лавки и рестораны?
– Да, вы можете посылать.
– Я желаю иметь ежедневные прогулки.
– У нас нет ни отдельного дворика для вас, ни свободного надзирателя для надзора.
– Мне до этого дела нет. Я имею право на прогулки.
– Хорошо, будете гулять после вечерней поверки. Послал купить яиц; в ноябре их и в Туле не оказалось. Надзиратель объяснил:
– Москва… оно, конечно… в Москве все можно достать… Москва – город столичный…
Когда мы сидели в вагоне, кругом стоял шум от жалоб на порядки тульской тюрьмы.
– Десяток тюрем видел, – нигде не давали такой гадости вместо хлеба.
– Вместо мяса какая-то гнилая соленая рыба – есть нельзя.
– Два дня не могли допроситься купить молока для ребенка.
– За осьмушку махорки дерут восемьдесят копеек.
– Тула есть Тула – самый проклятый город.
На некоторое время слово «тула» (а не Тула) стало в вагоне нарицательным именем для обозначения всякой скверны. Справедливость требует отметить, что тульские конвойные ничуть не походили на тюремщиков: мягкость, предупредительность, постоянная веселость и умение поддерживать образцовый порядок делали их идеальными конвоирами, по крайней мере с точки зрения арестантов.
