Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991
Чебриков — в кандидаты члена ПБ — тоже понятно. Об этом я слышал и до Пленума, так же как об избрании Лигачева Секретарем ЦК. Это, кстати, значит, что Капитонова окончательно отстраняют от кадровых дел.
Выступления Горбачева и Тихонова были «по делу», без трепа, без демагогии и хвастовства, с конкретными идеями экономического и другого свойства. И это — тоже явление новое, т. е. давно при Брежневе забытое. Вообще на Пленуме, хотя и мало было нового по-существу, но начисто, пожалуй, отсутствовал дух дворцового ритуала, ориентированного на первое лицо, хотя ритуальность политическая (в том смысле, что Пленум — отнюдь не вырабатывающая позиции и не решающая инстанция, — все решено заранее) оставалась, конечно.
Были яркие выступления, свидетельствующие, что кадры у нас есть, способные хорошо делать свое дело. Особенно мне запомнился молодой и красивый директор Магнитки, секретарь Камчатского обкома, Чечено-Ингушский секретарь.
Арбатов все время со мной советовался о его трех идеях, о которых он мне говорил в Барвихе, когда я у него был в гостях:
— О соглашении по зерну. Андропов прочитал, передал на заключение Патоличеву и тот завалил бесповоротно.
— Проект нового заявления Андропова по ракетам. Показал мне его, у меня возникли частные замечания, но вообще — это выход. Андропов прочитал и «разослал» в МИД, в Генштаб, Блатову, Александрову, сообщив им, что это — произведение Арбатова, т. е. внес «личностный» момент в отношение этих читателей к тексту. Пока, говорит Арбатов, реакция у большинства такая: не примут ведь американцы! Своего мнения по существу предложений они еще не сообщили Андропову, кроме, кажется, Андрея, который, конечно, возмущен.
— Проект для избирательной речи пока еще не представил.
Арбатов совсем не расстроен, даже бодр и весел. Пусть, говорит, даже ничего не пройдет. Я свое дело сделал и незамеченным в этом отношении не останусь. Иначе говоря, и его меньше интересует суть дела, реальные последствия его собственных инициатив, не это для него главное. Главное — обозначить своевременно «свое присутствие» в большой политике. Он мыслит себя категориями государственными. Даже свои сугубо личные дела он считает естественным решать на уровне Черненко, а не на уровне, скажем, Чазова, если речь идет о медицине.
Загладин (виделись в перерыве на второй день) был замкнут в себе. Оживился только, когда к нему подошел Прибытков (помощник Черненко) и просил заготовить странички две для какого-то выступления или официальной бумаги. Он-то понимает, что сейчас не время для внешнеполитических инициатив, хотя тогда, на совещании замов у Б. Н., он отстаивал те же идеи, что в проекте Арбатова. Но ни сам он, ни тем более Б. Н., с ними никуда не пошли.
Заметил я, что почти ни слова никем не было сказано об идеологии и культуре. Впрочем, Андропов упомянул об идеологии, как об одном из средств выполнения и перевыполнения плана.
Заезжал на работу. Рыкин успел сообщить, что мне уже поручено выступать докладчиком на партсобрании по итогам Пленума.
Говорил вечером с Карэном: о всяких делах по службе за эти недели, о Пономареве, которого он застал как раз после заседания, где его опять обошли (в членстве ПБ), и как он, на глазах, овладел собой и опять настроился на активность, как ни в чем не бывало. Жалко его по-человечески, но с другой стороны, — не за что его «вознаграждать» повышением в члены Политбюро, те более — не для чего: дело от этого ничего не выиграет.
С увлечением читаю Андрэ Моруа «От Монтеня до Арагона» и Юрия Левитанского.
Послесловие к 1983 году
«Том», посвященный этому году, — с нынешней точки зрения — выглядит более «личностным», чем другие. По большей части речь идет о переживаниях автора дневника, его недовольстве службой, которую он нес в качестве зам. зава Международным отделом ЦК КПСС, — и в особенности — о неприязни и почти сплошном несогласии со своим непосредственным начальником Б. Н. Пономаревым.
Сейчас самому автору эта тема на первый взгляд кажется мелковатой, не заслуживающей общественного внимания. Однако, вглядевшись в конкретику того времени, он подумал: раздражение довольно высокопоставленного чиновника, каким был автор, его рассуждения и размышления могут представлять определенный интерес для тех, кто заинтересуется, тем более будет изучать доперестроечный период.
Автор недоволен реакцией Пономарева на происходящее в международных делах и в коммунистическом движении.
В первом случае, вред, им приносимый, малозначителен, поскольку его не допускали до решения больших вопросов. Но если учесть невероятную активность этого секретаря ЦК во внешнеполитической пропаганде и в «инструктаже» правящих партий соцсодружества, негативная роль Пономарева видна и она не без последствий.
Что касается коммунистического движения, то негодование автора записок носит скорее узко служебный характер. Он считает, что можно было бы вести дела «правильнее» и «лучше». Например, идти навстречу еврокоммунизму, не воспитывать братские партии в духе советского, для них особенно непригодного, опыта, не навязывать им замшелых догм и правил, освободить от барщины по апологетике СССР и «защите» его от империализма, в чем Пономарев усматривал главную их задачу и главный смысл самого их существования.
Иначе говоря, дать им возможность трансформироваться в национальную силу (что и попытались сделать вопреки сопротивлению КПСС еврокоммунисты).
Однако парадоксальность и даже нелепость позиции автора состоит в том, что он сам к этому времени (и уже давно!) не верил в перспективу коммунистического движения. «Улучшай» его или «не улучшай» — результат один (который вскоре, через какие-то 5–6 лет, и обнажился): МКД, давно ставшее де-факто политически ничтожной силой в мировом процессе, совсем сойдет и с исторической сцены.
Наполнение автором записок фактами и сведениями своего недовольства поучительно. Они свидетельствуют, что в руководстве КПСС начали ощущать безнадежность деградирующего коммунистического движения, утрату им даже своих апологетических способностей по отношению к советскому социализму. Компартии, по мнению некоторых в ЦК и в Правительстве, становились в некотором роде даже обременительными в качестве некоего компонента советской государственной «реалполитик».
Понятно сейчас, но тогда автор еще не мог четко артикулировать вывод: пока сохраняется идеологическая составляющая великодержавной внешней политики, КПСС не откажется от поддержки коммунистического движения, не снимет братские партии «с содержания».
