Алексей Кольцов - Письма
Александру Александровичу искреннее почтение; я его полюбил всей душой, и сам не знаю за что. — Михаилу Александровичу, Ивану Ивановичу и Авдотье Яковлевне низкой поклон, Кирюше также, Андрею Александровичу с Анной Яковлевной на особицу посылаю челобитье от души. Смертельно вас любящий, ваш Алексей Кольцов.
50
В. Г. Белинскому
[Декабрь 1840 г. Москва].
«Грусть девушки», шестой куплет я отчеркнул; он кажется мне лишним; если и вы найдете то же, то его вон, и тогда уже будет надо в последнем куплете вместо: «Нет, не в радости» поставить: «Ах, не в радости». Эдак будет она полнее. «Жалобу» я посвятил вам потому, что в ней много сказано от души и про вас и про меня. В этой стороне нашего жития у меня с вами много схожего. Конечно, если напечатать ее в журнале, то посвящение можно будет замарать. Я вовсе не думал посвятить вам печатно, а лишь положить ее на ваше чувство. «Шекспир, дума» если хороша, то мне бы весьма хотелось ее напечатать с посвящением князю Вяземскому, и об этом я у него спрашивал; он с охотой согласился. «Ночь» — эта песня пахнет какою-то русскою балладой. Пожалуй, если я не ошибаюсь, то поставьте и «баллада». И тоже, если она вам понравится, то напечатайте с посвящением князю Одоевскому. Согласие и от него тоже взято. «Поминки» — название не хорошо. Как хотите, так и назовите. В ней я сначала чертовски хвалю всю нашу братию, но все-таки в ней чистая правда. А о Станкевиче, конечно, надо бы говорить больше, но я этого сделать не сумел. По крайней мере я сделал, что мог, и сказал, как сумел; другие пусть скажут лучше. Но у меня спала тяжесть с души, а то все укоряла меня его безвременная смерть. И эта прекрасная, чистая душа как будто говорила мне все на ухо: «схоронили, — позабыли». «Ночь» и песня «Много есть у меня» страшно понравились Рабусу. Последнюю он тотчас же перевел по-немецки.
Каково, Виссарион Григорьевич! нежданно-недуманно я написал такую пропасть! И еще, кажется, напишу, и что выйдет, прямо к вам. Мое маранье теперь исключительно делается больше для одних вас; так уж у меня давно решено.
Я писал вам о вашем брате, но забыл еще сказать одно слово. Если вы захотели бы его взять к себе в Питер, то я этого делать не советую, по крайней мере до экзамена. Да и он сам ехать не хочет; сегодня я с ним говорил об этом. Осталось время немного — доживет и здесь. Аксаков дал ему переводить повесть из Гофмана для «Москвитянина», и сказал, если она не напечатается в нем, то тогда отошлет в «Записки». Я ему растолковал, что это значить.
Еще раз прощайте, милый мой Виссарион Григорьевич. Ваш Кольцов.
51
А. А. Краевскому
23 декабря 1840 г. Москва.
Добрый и любезнейший Андрей Александрович! Николай Христофорович г. Кетчер покорнейше вас просить принять участие в переведенной им из Шекспира комедии «Ошибки», которую он для бенефиса Михаила Семеновича Щепкина перевел на скорую руку; потому что он прежде перевел было для него же первую часть «Генрих IV». И она с другой еще, не знаю какой, была послана через театральную московскую контору в петербургскую цензуру; но они обе цензурою играть на театре не позволены. Теперь на бенефис у Михаила Семеновича играть и нечего. Ну, вот Кетчер этому горю опять помог: взялся и в одну неделю перевел целую комедию. Послать же ее опять если через контору, — пройдет много времени. Без вашего ж пособия, как бы и эту не остановили, хотя в ней предосудительного ничего нету; но уж тращенная птичка — ветки боится. Бенефис же Щепкина назначен 24-го января: время не много, а дела много, и дорога длинна.
Вся надежда на вас, и кроме вас уладить подобное дело никто не может. Вас же Кетчер, Михайло Семенович и я покорнейше просим передать ее в цензуру и попросить в ней г. цензора, чтоб процензуровал ее поскорей, и послать, хоть через контору, если можно, к Щепкину. Если она получится и 20 января, то еще ничего. Теперь вопросы: почему, скажете, пишешь ко мне ты, а не Кетчер? — Он готов к вам написать двадцать раз, да с вами лично не знаком. Еще: из чего я хлопочу? — Из того, что я поддерживаю честь вашей фамилии.
По приезде в Москву, я послал к вам письмо — извините, спешил — на чем попало: хотелось поскорее, лишь бы написать, о чем было вам угодно знать. Получили вы его? Подписка здесь на все журналы идет весьма тихо; что будет дальше? Василий Петрович Боткин на днях посылает к вам славную статью, которую перевел он с английского, из какой то мисс… мисс… ей Богу, позабыл.
Анне Яковлевне низкое почтение. Искренно уважающий и любящий вас, ваш Алексей Кольцов.
52
А. В. Кольцовой
10 января 1841 г. Москва.
Милая сестра моя, Анисья Васильевна! Благодарю тебя душевно за письмо; оно так полно души и чувства любви и искренности, что я прочел его несколько раз. Такие письма не всегда у нас выходят из души. Это была у тебя прекрасная минута, в которую жила жизнь чудесная, — непостижимая тайна души человеческой. В ней в одной сколько жизни, сколько сторон различных, сколько углов и тайников добрых и злых. Порою именно святая благодать неба осеняет ее и веет упоительно на все такою магическою силою, и в эту пору к чему она ни прикасается, все освещает своим божественным светом, самую ледяную душу согревает теплотою своего чувства, и все помыслы исчезают как дым от лица огня. Но бывает другая пора, пора тяжелая, полная грязных мыслей и грустных дум и замирающей тоски; и весь свет нам кажется печален и мрачен, и злой дух невидимо преследует нас и шепчет нам какие-то страшные речи, и силою тянет нас на грех, на зло, на муку и на гибель. И если в чьей груди не лежит нравственного сознания о самом себе, — беда. Он в одну минуту погубить нас навсегда, и уж никогда из-под его влияния не освободится человек; каждую минуту он из одной крайности начнет итить в другую, пока бездна погибели не поглотить и его доброго имени, и его существования.
Эта-то минута, этот-то злой дух погубит бедную Варю, и она, не имевши в груди нравственного долга, погибла навсегда. Теперь у ней один остался выход из этого состояния, и этот выход — смерть. Потому-то она бессознательно и призывает ее прежде времени. Какие страшные драмы разыгрываются в жизни, и разыгрываются в наших глазах! Бедная Варя — если не вспомнила, то скоро вспомнит мои слова! Я говорил ей еще их вовремя; но видно не было у ней в душе чувства понять их. Да, есть натуры, которые видят свою гибель — и идут на нее, и никакая посторонняя сила не властна их остановить. И потому, что они лишены, может быть, от самой природы этого благородного сознания в собственное свое «я», их жизнь — любить вещи, находить — вне самих себя. Бедные люди! жаль их, а помочь нечем. Другой гибнет тоже; но он знает прежде, что он гибнет, и идет твердо по избранной дороге; и час паденья — час его торжества, потому что он все стремление своей жизни сосредоточил давно уж в одной минуте. И благословенна его гибель.
