Валентина Пашинина - Неизвестный Есенин
К театральному делу Георгий Иванов никак не был причастен, ровно ничего в театре не понимал и не любил его (…)
Мои бумаги еще не были готовы — я оптировала с большими сложностями латвийское гражданство и покинула Петербург с эшелоном через две недели после того, как Георгий Иванов уплыл на торговом корабле в Германию.
(…) Луначарский тогда еще не лишился своей власти и выдавал самые фантастические командировки».
Само собой разумеется, что Луначарский здесь был ни при чем. На Запад в капиталистические страны под любым предлогом отправляли самые надежные кадры — засылали «большевистские ядра». После раскола в большевистском правительстве и изгнания Троцкого многие из них оказались без поддержки большевиков, очевидно, те, кто служил Троцкому. Судьбы многих из них сложились трагически, а талант не реализован, не востребован. В этом смысле к числу неудачников Ирина Одоевцева причисляет и своих друзей: Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Николая Оцупа и других «красных» эмигрантов.
«Стихи их были никому не нужны. И это делало поэтов, пишуших на русском языке, несчастными».
Глава 3
Посмертный грех Есенина
У меня ирония есть…
Если хочешь знать, Гейне — мой учитель.
(Есенин о себе. Из воспоминаний Эрлиха)В воспоминаниях П. Чагина Есенин упоминает имя Генриха Гейне рядом с именем Карла Маркса. А между тем, Есенин уверял, что «ни при какой погоде» он «этих книг, конечно, не читал». Что же в таком случае привлекло его внимание?
Друг К. Маркса, великий поэт Германии Генрих Гейне незадолго до своей смерти в 1854 году писал о коммунистах и коммунизме: «Нет, меня одолевает внутренний страх художника и ученого, когда мы видим, что с победой коммунизма ставится под угрозу вся наша современная цивилизация, добытые с трудом завоевания стольких столетий, плоды благороднейших трудов наших предшественников».
А в следующем, 1855 году, высказался еще определенней:
«Со страхом и ужасом думаю я о той поре, когда эти мрачные иконоборцы встанут у власти. Своими мозолистыми руками они без сожаления разобьют мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу. Они уничтожат все те безделушки и мишуру искусства, которые были так милы поэту. Они вырубят мою лавровую рощу и на ее место посадят картофель. Лилии, которые не сеяли и не жали и все же были так же великолепно одеты, как царь Соломон во всем его блеске, будут повыдерганы из общественной почвы. Розы, праздничные невесты соловьев, подвергнутся той же участи. Соловьи, эти бесполезные певцы, будут разогнаны, и — увы! — из моей «Книги песен» лавочник наделает мешочков и будет в них развешивать кофе и табак для старушек будущего».
Разве не о похожих опасениях, живших в Есенине, вспоминал Илья Эренбург:
«Вдруг обрушился на Маяковского., Он проживет до восьмидесяти лет, ему памятник поставят (…) А я сдохну под забором, на котором его стихи расклеивают, И все-таки я с ним не поменяюсь (,)
Есенин всегда жаждал славы, и памятники для него были не бронзовыми статуями, а воплощением бессмертия».
Можно иронизировать, а можно спросить, — почему же большевистское правительство, многое пообещав после смерти поэта, не поставило ему памятника нигде, ни в Москве, ни в Рязани? Разве он не заслужил его всенародной любовью? Ответ на этот вопрос, о «площадях Маяковского», о «городах Горького», дал Георгий Иванов еще в 1950 году: «Не сомневаюсь, что нашлась бы площадь и все остальное и для Есенина, если бы за ним числились только грехи, совершенные им при жизни… но у Есенина есть перед советской властью другой непростительный грех — грех посмертный… Из могилы Есенин делает то, что не удалось за тридцать лет никому из живых: объединяет русских людей звуком русской песни, где сознание общей вины и общего братства сливаются в общую надежду на освобождение. Оттого-то так и стараются большевики внушить гражданам СССР, что Есенина не за что любить. Оттого-то и объявлен он несозвучным эпохе».
Г. Иванов объяснил и то, почему Есенин был объявлен «несозвучным эпохе»: «Среди примкнувшим к большевикам интеллигентов большинство были проходимцами и авантюристами. Есенин примкнул к ним, так сказать «идейно». Он не был проходимцем и не продавал себя (…) От Ленина он, вероятно, ждал приблизительно того же, что от царицы. Ждал осуществления мечты, которая красной нитью проходит сквозь все его ранние стихи, исконно русской, проросшей насквозь века в народную душу, мечты о справедливости, идеальном, святом мужицком царстве, осуществиться которому не дают «господа».
Есенин назвал эту мечту «Инонией». Поэма под таким названием, написанная в 1918 году, — ключ к пониманию Есенина эпохи «военного коммунизма». Как стихи, «Инония», вероятно, самое совершенное, что он создал за всю свою жизнь. Как документ — яркое свидетельство искренности его безбожных и революционных увлечений».
И еще: «Судьба Есенина — пишет Георгий Иванов, — это судьба миллионов посмертный безымянных «Есениных»… Закруженные вихрем революции, ослепленные ею, вообразившие, что летят к звездам, и шлепнувшиеся лицом в грязь. Променявшие Бога на «диамат», Россию на интернационал и в конце концов очнувшиеся от угара у разбитого корыта революции.
Потому-то стихи Есенина ударяют с такой «неведомой силой» по русским сердцам, и имя его начинает сиять для России наших дней пушкински-просветленно (…)
Подчеркиваю: для России наших дней. То есть для того, что уцелело после тридцати двух лет нового татарского ига от Великой России.
Значение Есенина именно в том, что он оказался как раз на уровне сознания русского народа «страшных лет России», совпал с ним до конца, стал синонимом и падения России, и ее стремления возродиться. Беспристрастно оценят творчество Есенина те, на кого очарование его творчества перестанет действовать… только произойдет это очень нескоро. Произойдет не раньше, чем освободится, исцелится физически и духовно Россия. (Есенин сказал то же самое: «Меня поймут лет через двести».)
В этом исключительность, я бы сказал, «гениальность» есенинской судьбы. Пока родине, которую он так любил, суждено страдать, ему обеспечено не пресловутое «бессмертие», а временная, как русская мука и такая же долгая, как она, жизнь».
Никто и никогда не сказал яснее.
Книга вторая
Валентина Пашинина
ЕСЕНИН И ЕГО ВРЕМЯ
Я чувствую себя просветленным. Не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха, Я понял, что такое поэзия.
