Игорь Нарский - Давид Юм
Одним из самых интересных является эссе «О трагедии», которое было впервые опубликовано в сборнике «Четыре исследования» (1757 г.).
Это эссе содержит в себе любопытные наблюдения над эмоциональными состояниями потребителей искусства, причем Юм здесь умело применяет свое учение о взаимодействии аффектов и механике ассоциативных связей. Наглядно раскрывается в этом же сопряженность эстетики и этики Юма: воедино соединяет их теория «симпатии» как сопереживания и сочувствия, которая впитала в себя и соображения Шефтсбери о так называемых естественных аффектах, и учение Хатчесона о «всеобщей благожелательности (universal benevolence)».
Еще Аристотель указал на парадокс эстетического удовольствия, возникающего от созерцания трагического сценического действия. Аристотелево понятие «катарсиса» историки и теоретики эстетики толковали по-разному, сближая его и с религиозным очищением души и с моральным просветлением. Парадокс трагедии пытались разгадать Д. Мильтон, С. Джонсон, Д. Эддисон, Э. Бёрк, Г. Хоум (см. 71), но из-под их пера не вышло ничего особенно примечательного. Гораздо более глубокий анализ мы найдем у Юма. Как бы «отталкиваясь» от работ Дюбо и Фонтенеля на эту тему, он стремится вскрыть собственно эстетико-психологический эффект трагического действия. Ключом к решению вопроса ему снова служит понятие «симпатии».
В этическом плане «симпатия» умеряет эгоистические порывы людей, укрощает эмоциональную необузданность индивидов и исправляет их вкусы и пристрастия. Но какова роль «симпатии» в формировании эстетических чувств?
В самой общей форме ответ Юма нам уже известен. Альтруистические чувства соединяют воедино прекрасное и полезное. Они вызывают приятное переживание при осознании людьми любой целесообразности. Теперь этот ответ не удовлетворяет Юма. Почему изображение страданий вызывает при некоторых условиях эстетическое состояние, а значит, удовольствие? Французский аббат Дюбо объяснил эту загадку, ссылаясь на тяготение людей к интенсивным переживаниям, выводящим их за пределы монотонности и серости обыденной жизни. Юм не отрицает этого объяснения полностью, но видит в нем преувеличение действительных душевных порывов: люди нуждаются в равновесии и удовлетворенности их духа не меньше, чем в периодическом выходе за пределы однообразных состояний и в сильной эмоциональной встряске.
Фонтенель находил весь секрет простым: резкие и сильные аффекты, сопутствующие восприятию произведений искусства, смягчаются от осознания зрителями того, что изображаемые на сцене страдания людей — это всего лишь порождаемая искусством хитрая иллюзия. Не отрицает Юм доли истины и в таком объяснении, но он считает, что оно все же проходит мимо главной причины, так как оставляет непонятным, почему переживание трагического возвышает нас и к тому же особенным, собственно эстетическим образом.
Причину Юм видит в том, что главное воздействие трагедии проистекает не от осознания того, что перед нами иллюзия, обман, а, наоборот, от увлечения читателей, слушателей и зрителей чувством сопереживания с тем, что происходит в воображении и представлении. Иными словами, люди забывают, что перед ними иллюзия, и принимают все происходящее всерьез. Тогда сопереживание перерастает в сочувствие, солидарность и горячую заинтересованность в судьбах действующих на сцене героев (ср. 61, стр. 632–665). Такую же трактовку трагедии дал впоследствии и А. Смит.
Приобщение слушателя и зрителя к тому, что представляется ему правдой, вживание его в то, что кажется ему плотью и кровью самой жизни, — все это вселяет в него те же состояния, которые приписываются авторами героям их произведений. Но это еще не эстетические переживания, несущие в себе удовольствие. Откуда же последние возникают в общем узле весьма разных отношений?
Юм утверждает, что само подражание действительности приятно, если оно достигает высокой степени убедительности (см. 24, стр. 164). Тем самым признается ценность реалистического искусства, однако то, на что указывает здесь Юм, — это все же скорее гносеологическое, чем эстетическое удовлетворение. Но посмотрим, как он рассуждает дальше.
Вживаясь в состояния и чувства героев, что возможно только при условии высокоталантливого воспроизведения жизни, читатель или зритель начинает тревожиться за их судьбу, все более отождествляя себя с ними. Возникает ассоциация их образов с чувством нашего личного «Я», «трудности порождают эмоцию, которая разжигает доминирующее в нас чувство (affection)… приятное чувство привязанности усиливается от чувства беспокойства» (24, стр. 165).
Это приятное чувство легко может превратиться в неприятное и мучительное, если чувство беспокойства и тревоги переходит определенную грань, достигая степени возмущения, ужаса и отчаяния. Побочное чувство, усиливаясь, усиливает по закону ассоциирования и то чувство, которое было связано с ним, но если оно разрастается сверх всякой меры, то поглощает собой последнее. Чувство большой тревоги за судьбу героев само может стать приятным, но только если оно не чрезмерно и если ему сопутствуют красноречие и вкус художника. «…Наслаждение, которое поэты, ораторы и музыканты доставляют нам, вызывая у нас печаль, скорбь, негодование и сострадание, не является столь необычным и парадоксальным, как это может показаться на первый взгляд. Мощь фантазии, энергия, экспрессия, сила поэтического ритма, очарование подражания — все это, естественно, само по себе восхищает наш дух» (24, стр. 166).
Юм стремится конкретизировать эти свои последние соображения и пишет о том, что новизна и свежесть впечатления проистекают от оригинальности замысла, причем подражание обычному и изображение нового оказываются как бы полюсами живой противоположности. Он напоминает о необходимости чувства меры в изображении зверств и мучений и в этой связи подвергает критике то, что эстетики и теоретики литературы XIX в. стали называть натурализмом. Эти бегло намеченные Юмом компоненты художественного мастерства воздействуют согласно ассоциативным схемам: чем чаще они встречаются, тем более активно переводят они неприятные аффекты в свою противоположность, то есть в аффекты, приятно волнующие и возвышающие человека.
В последних строках эссе «О трагедии» мы находим резкие критические замечания Юма по адресу религиозного искусства. Он обвиняет его в тлетворном, расслабляющем воздействии на человеческий дух и распространении чувства «пассивного страдания» (24, стр. 167).
Тенденция к реализму, имеющаяся в рассмотренном эссе, особенно заметна в тех очерках Юма, в которых заходит речь о конкретной оценке тех или иных произведений искусства и литературы. Неспособность агностицизма и скептицизма стать путеуказателем в литературной критике выявляется здесь для самого Юма достаточно определенно. Но по сути дела столь же невозможно построение на базисе агностицизма и скептицизма эстетической теории как системы строго разработанных положений. И отход Юма от программных установок эстетического нигилизма с его формулой «о вкусах не спорят» особенно поучителен именно в наши дни, когда в буржуазном обществе развелось так много глашатаев и апологетов полной анархии как в теории, так и в практике художественного творчества.
