Георгий Фёдоров - Брусчатка
Подойдя к развалинам вокзала, наш поезд, страшно завизжав железом и заскрипев чуть ли не каждой доской, остановился. Затем его отвели на запасной путь. Старшина — начальник охраны (тогда поезда ходили с охраной из 8—10 человек) сказал, что надо пропустить воинские эшелоны, и мы сможем снова тронуться в путь не раньше, чем часа через четыре. Мы вышли на кое-как утрамбованную щебенку — туда, где, видимо, когда-то был перрон. Здание вокзала было полностью разрушено. Я так и не понял, где размещались привокзальные службы, военная комендатура, телеграф… Вокруг, на всем обозримом пространстве, то в одиночку, то группами торчали скелеты домов — с опаленными стенами, с пустыми глазницами окон, и лишь с остатками кое-где лестниц и межэтажных перекрытий.
Молча вышли мы на то, что когда-то было привокзальной площадью. Вокруг громоздились только развалины. Но — вот чудо: в центре площади находился почти полностью сохранившийся огромный круглый цементный фонтан, украшенный цементным же хороводом играющих детей, у которых были отбиты только носы, а у одной фигурки — и рука.
Улиц, площадей, мостовых, тротуаров и в помине не было. Однако там и сям виднелись петлявшие, то поднимавшиеся, то опускавшиеся, уже нахоженные прямо по развалинам уходящие куда-то вглубь этих развалин тропинки.
Вскоре нам попался пожилой вислоусый майор — начальник штаба саперного батальона, одного из тех, что занимались здесь расчисткой и прокладкой коммуникаций. Звали его почему-то Клавдий. Хотя и безмерно усталый, майор гостеприимно отвел нас ъ распоряжение своего батальона. Здесь на хорошо выровненной площадке стояли палатки, столы и лавки под брезентовыми навесами, трещавший бензиновый движок, несколько бульдозеров и скреперов; повсюду валялись лопаты, кирки, мотки проволоки и проводов различного сечения, гигантские катушки кабеля. Дымили полевые кухни. На отдельной площадке стояли несколько «виллисов» и "студебеккеров".
Клавдий Петрович накормил нас горячим и вкусным обедом из американских консервов — гречневой кашей с кусочками тушеного мяса и жареным луком, — напоил крепчайшим чаем. От него мы узнали, что среди развалин живет, в основном в подвалах разрушенных домов, довольно много людей, которые неизвестно чем питаются и вообще непонятно как существуют.
— Неужто вы им не помогаете? — ужаснулась Анна Васильевна.
— Как не помогаем? — уныло ответил Клавдий Петрович. — Конечно, помогаем. Да разве всех накормишь?
Еще от него мы узнали, что как раз около фонтана был убит в бою Хосе Ибарури — офицер Красной армии, сын Долорес Ибаррури.
…Ветер гулял над развалинами Сталинграда, принося запах то щебенки и раскаленного известняка, то лебеды и иван-чая, то тухлой рыбы, то какой-то гнили и вовсе черт знает чего…
Страшно было далее подумать о том, какого труда потребует расчистка и восстановление города… Сколько жизней там погребено…
Наконец, мы тронулись в путь. Снова несколько километров тянулись груды искореженной военной техники.
Когда, наконец, гремя, поезд, миновал это чудовищное кладбище и вновь открылись жаркие приволжские степи, все вздохнули с облегчением.
А я вспомнил, как морозной зимой 42–43 года пошел на вокзал провожать знакомых ребят из Военно-воздушной академии имени Жуковского. Тогда шел самый разгар Сталинградской битвы. Вот и сняли с учебы слушателей 1 × 2-го курсов этой Академии и отправили в Сталинград. Нет, не летчиками — в пехоту. Они знали, что обречены. Немцы уничтожали большую часть подходивших пополнений еще на берегу Волги или на переправе (так стало и с ними — мне рассказали). Умные, талантливые, молодые (других в Академию не брали), красивые…
Поджидая отхода поезда, они вместе с провожающими сгрудились на перроне и негромко пели:
Есть одна хорошая песня у соловушки, —
Песня панихидная по моей головушке.
Цвела — забубённая, росла, ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая…
Пейте, пойте, в юности, бейте в жизнь без промаха,
Все равно любимая отцветет черемухой.
С тех пор прошло полвека, а эта песня, на слова Есенина все еще звучит в моей душе.
… Доехав, наконец, до Краснодара и распрощавшись с дорожными знакомыми, вышли мы из страшной вагонной духоты на перрон, где было чисто, свежо и прохладно.
Здесь встретил нас седой стройный генерал-майор, с неснимающейся черной перчаткой на левой руке. «Протез» — догадался я.
А генерал, вежливо и приветливо поздоровавшись, представился:
— Василий Дмитриевич Сухотин. Руковожу местным отделением комиссии. Так что нам с Вами предстоит вместе поработать.
Тонкие, интеллигентные черты лица Василия Дмитриевича, его естественная и дружелюбная манера держаться произвели впечатление на всех нас, даже на Алексея Петровича.
Кроме генерала, нас встречал загорелый дочерна мужчина средних лет, увидев которого, Алексей Петрович оживился и, знакомя нас, сказал:
— А это археолог Никита Владимирович Анфимов, директор Краснодарского музея, мой старый приятель.
Никита Владимирович тут же пригласил нас жить в музее.
— Хоть и не очень-то комфортно, но спокойно, — пояснил он.
Однако Василий Дмитриевич сказал, что в гостинице нам будет удобнее, и мы, свободно разместившись в трофейном «опель-адмирале», туда и направились.
Краснодар поразил меня красотой и каким-то даже странным для военного времени благополучием Разрушенных домов попадалось очень мало. Аккуратные, ухоженные дома, в основном одноэтажные я двухэтажные, обычно имели впереди зеленые палисадники, а сзади — фруктовые сады. Вдоль тротуаров зеленели каштаны и липы.
Огромный красный неуклюжий пятиглавый собор — из тех, что во множестве строились на Руси во второй половине XIX века — также со всех сторон, кроме западной, был обсажен деревьями.
На улицах было полно народа, в том числе и молодежи, чего в центральных русских городах в то время не наблюдалось. Тут я обратил внимание на одну странную особенность. У всех красивых молодых женщин на левой щиколотке были марлевые повязки шириной примерно по 10 сантиметров.
Когда я попросил разъяснений у Василия Дмитриевича, он довольно мрачно ответил:
— Девушкам, работавшим во время оккупации в офицерских публичных домах, немцы татуировали на левой ноге своего орла со свастикой. Свести такую татуировку невозможно — только, может быть, пере садкой кожи.
— Бедняжки, — расстроилась Анна Васильевна.
— Да Вы их не жалейте, — пробурчал Никита Владимирович, — это в солдатские публичные дома девушек загоняли силой. В офицерские они поступали на работу только добровольно.
