Константин Леонтьев - Дитя души. Мемуары
– Хорошо, – сказал Петро.
И тотчас же снарядил корабли в Египет, чтобы везли скорее белых ослов и мулов и войско изготовили бы все в роскошном одеянии.
Когда привезли белых ослов и мулов и все было готово к путешествию царевны, кормилица ее, которая ненавидела Петро, сказала ей:
– Что ты радуешься и гордишься? Ты бы попросила мужа, чтоб он велел всех мулов и ослов этих серебром чистым подковать слабо, чтобы, как в город будешь въезжать к подруге своей, так подковы бы эти падали и народ бы подбирал их. Посмотри, он тебе откажет в таком великолепии!
Сердце царевны раздражилось; она пошла к мужу и сказала ему так, как говорила кормилица, и прибавила:
– Я тебя царским сыновьям предпочла и всячески пред тобою смиряюсь, поэтому и ты должен уважать меня!..
– Я уважаю тебя! – отвечал Петро. И приказал, смеясь, подковать не серебром, а чистым золотом, и не только тех белых ослов и мулов, на которых царевна и другие женщины должны были ехать, но и всех коней под евнухов и под войско.
Царевна поехала к подруге своей, превознесенная от гордости и от радости, и в той стране все изумлялись и завидовали ей. Народ бежал за ней по улице и подбирал золотые подковы.
Возвратившись домой, царевна начала опять думать, что бы еще удивительное достать или сделать.
И каждый день придумывала, а Петро, хотя и занят был ум его царскими делами и ежеминутною опасностью от врагов, и завистников, и даже от самого доброго царя Агона, которому он не верил, однако он старался исполнять все ее пожелания, даже и самые пустые. Часто он думал так: «Никому я верить не буду; только Жемчужине, жене моей». И всю душу отдавал ей, однако и ей не открывал, откуда у него столько денег и где он достает.
Один день увидала царевна в лиловое стекло окошечка, что луна в это стекло не желтая, а как бы розовая, и ужасно обрадовалась и приказала: «Чтобы все стекла были в зале лиловые! Пусть у нас и луна будет не такая, как у других, у простых людей!»
В один день переменили все стекла. А на другой день она взяла сама трость и начала бить их сама, и служанки ее бегали за ней и тоже били все лиловые стекла.
Услыхал Петро звон этот и шум и спросил:
– Зачем вы бьете стекла?
Царевна же подбежала к нему и воскликнула:
– Радость моя… Я так испугалась, чтобы ты не разлюбил меня… Даже дурно мне сделалось… Очень бледное, точно у мертвого человека, сделалось мое лицо от этих стекол. Румянца не видно. На что ж мне розовая луна, когда я от этого буду дурная? Пусть лучше она уж будет и у нас желтая, как у всех людей…
Петро смеялся и ничего ей не сказал; а себе сказал так: «Очень жена моя любопытна, и весело с ней. Я такой не видывал!»
Потом царевна хотела таких плодов купить, какие в царстве их не росли, а надо было два-три месяца из-за моря везти. Потом говорила:
– Умираю я теперь, до того мне хочется видеть, какие у обезьян дети бывают и как они сами за ними смотрят.
Обезьян в царстве их не бывало; а до Египта было далеко. Потом говорила:
– Хочу я снега летом, а зимой хочу всяких плодов, таких, какие зимой не бывают…
Снаряжал Петро дорогою ценой корабли за этими плодами плыть; корабли потонули; снарядил другие, еще дороже. Привезли плоды. Но царевна не стала их есть и сказала:
– Так долго ехали! Теперь пусть их поросята едят!
Послал Петро нарочных людей за разными редкими обезьянами. Людей нарочных там, где были эти обезьяны, людоеды поймали и съели, и они не вернулись. Послал Петро побольше людей к самому царю в Египет просить обезьян. Множество денег истрачено было, и обезьян достали, и некоторые из них, самые нежные и редкие, издохли в пути. А которых привезли, те царевне не понравились, и она сказала.
– Надоели мне эти обезьяны. Что в них?
И не стала заниматься ими.
Потом, когда она начала жаловаться, что муж не может учредить все так, чтобы зимой все цветы цвели, какие зимой не бывают, а летом чтобы снег падал, Петро уже оскорбился немного и сказал:
– Довольно с тебя, Жемчужина, и деньги воздуха не переменят.
Этот ответ огорчил царевну, и она тайно жаловалась кормилице своей, говоря:
– Что ж деньги могут? Не в тот самый день привезли мне плоды, а чрез многие месяцы! И обезьяны лучшие подохли в дороге, и воздух переменить муж мой не может!
Кормилица радовалась ее огорчению и говорила:
– Много больше сделать может муж твой с такими деньгами, но не хочет. Деньги все могут, но ты не властна над сердцем его. Испытай его еще в чем-нибудь.
Царевна думала долго и призвала к себе всех строителей, и художников, и мастеров лучших, какие были в царстве доброго царя Агона, и выписала еще нескольких из соседних царств, и сказала им:
– Мне надоел этот дворец мой. Он и мал, и обыкновенный. А я хочу такой дворец, какого ни у кого еще не было!
Долго думали все художники и мастера, порознь каждый и все вместе, совещаясь. И все, что придумывали, говорили царевне; а она отвечала им:
– Что тут дивного! А вы помните, что муж мой, когда захочет, все может! Так у него денег много!..
Наконец один иноземный зодчий сказал царевне:
– Я, царевна и госпожа моя благая, придумал нечто такое, что понравится, быть может, твоему величию и будет тебя достойно. Мы сделаем куполы огромные, больше, чем на Св. Софии, а кругом под ними сделаем много окошек!
– Сделай тысячу окошек, – сказала царевна.
– Нет, – отвечал зодчий, – тысячу я не сделаю, а сделаю я девятьсот девяносто девять, потому что это будет важнее и ты больше прославишься. На каком ты языке ни скажи «тысяча», все будет слово малое и ничтожное; а на всех языках «девятьсот девяносто девять» будет важнее. Скажи ты по-эллински[71]тысяча – хилиа! Не важно. А скажи ты: эниакосиа энеинда энэа. Великая разница! Скажи ты по-агарянски тысяча – бин! Еще ничтожнее, чем по-эллински; а скажи ты по-агарянски же: токуз юз токусен токус! То гораздо славнее будет и твоему величию сообразнее.
Царевна отвечала ему на это:
– Мне нравится, мастер, то, что ты говоришь!
Зодчий продолжал:
– И еще я скажу тебе, государыня моя, слышал я, прости мне, будто, твоя милость, скучаешь иногда – зачем зимою не лето, и летом зачем не зима. Хорошо делаешь ты, что недовольна этим, потому что у супруга твоего богатство несметное; и хотя воздух точно что переменить деньгами нельзя, но есть зато у людей искусство и разум. Я сделаю тебе во дворце твоем две огромные залы. Одна будет зима, а другая будет лето. Летом ты можешь, когда эти храмины будут готовы, сидеть в той, которая будет изображать зиму, а зимой утешаться, сидя в той, которая будет изображать лето.
Царевна восхитилась и спросила:
– А как ты их сделаешь?
– Зиму, – отвечал художник, – я изображу так. Из лучшего белого мрамора, который местами как снег блестит, я сделаю тебе великий киоск круговидный; потолок киоска будет под великим куполом образован и тончайшим изваянием[72] весь покрыт. И будешь ты думать, что потолок этот не мраморный, а тончайшей деревянной резьбы, покрывшейся нежным инеем. Окружен киоск будет решеткою узорной необычайного великолепия, и тонкие изукрашенные ваянием столбики (все по два, по два на приличных расстояниях) будут также изображать столбики деревянные, резные, как будто покрытые инеем. И из лучшего белого хрусталя изображу я натеки ледяные, неравномерные по краям крыши киоска. А диван вокруг из белого атласа с серебряным шитьем; все будет в храмине белое; пол киоска будет только один цветной, и будет он такой, как будто ты приказала постелить для тепла царских ног своих красный ковер с небольшими фигурками. А в самом деле ковер этот будет холодить, а не греть, ибо он будет мозаичный, и красное поле его будет из кораллов составлено. На стенах за решеткой и столбиками киоска закажу я лучшим живописцам изобразить сосны, и кедры зеленые, и такие деревья, которые зимой листья теряют, и речки замерзшие, и домики дальние… И все в тумане, и в снегу, и в ледяных сияющих радугой кристаллах, и в узорном инее… И еще пропущу я откуда-нибудь свет на все не сквозь простые, а сквозь алые стекла, чтобы думала ты, что видишь пред собою сладкий свет алой зари печального вечернего часа… В такой-то храмине ты будешь летом прохладой и размышлением заниматься.
