Николай Микава - Грузии сыны
Внутренние междоусобицы, мщение и предательство, принявшие широкие размеры, подрывали силы народа. Картлийский царь Вахтанг VI был вынужден с большой свитой укрыться в России. Это было в 1724 году, когда Давиду едва исполнилось двадцать лет. Отъезд царя развязал руки врагам. Страна ослабла, истекала кровью.
Жизнь в Тбилиси и его окрестностях стала невозможной. Голодные, измученные люди скрывались в лесах, в ущельях, в горах.
«Свети-Цховели[7] превратился в логово разбойников и неверных, девушек и женщин похищали даже в храме, насиловали матерей, убивали юношей, младенцев отрывали от материнской груди. Сады не цвели, на полях и виноградниках не видать крестьянина; не говоря уже о песне, плач и тот не был слышен среди звона мечей и криков пьяных орд. Покойников не хоронили, мертвецы становились достоянием диких зверей», — жаловалась в своем письме в Россию царица Имерети. Об этом сетует и Гурамишвили:
…От разбойников не стало
Жизни бедным поселянам:
Вдов, сирот, детей невинных
Гнали в рабство к басурманам.
Семье Гурамишвили пришлось бросить свой дом, двор, все свое имущество и укрыться в Ксанском ущелье, в селении Ломискана.
И здесь, в этой деревне, произошла трагедия, которая чуть не принесла гибель молодому Гурамишвили и направила его жизнь совершенно по другому руслу.
«В это веселое и солнечное утро, каких так много бывало на моей родине, я спозаранку, с восходом зари, вышел в поле — была горячая пора, пора жатвы. Жнецы еще не появились, и настроение у меня было отличное — столь редкое явление! Помню, что я даже запел, да разве это не закономерно в двадцать три года? И никак не мог вспомнить, когда я пел в последний раз…
Потом я направился в рощу, снял ружье, прислонил его к дереву и нагнулся к источнику — захотелось умыться. Вода была чиста и прозрачна. И откуда мне было знать, что в густой роще засели разбойники лезгины, торговцы, людьми?..
Они следили за мной с Иртозской горы и, выследив, устроили засаду: здоровый, рослый юноша — много даст за него турецкий купец. Только начал я умываться, на меня сзади напали лезгины, связали и увезли. Долго мы ехали по Дагестанским горам. Перевалили через сотни гор, девять раз больше рек…»
Наконец Гурамишвили привезли в большой аул Усункул, в горах Аварии.
Аул этот славился тем, что здесь делали самые лучшие по всему Кавказу кальяны, а мастера резьбы по дереву были известны во всем мире.
Но не только своими кальянами и наибами известен Усункул. Название этого аула осталось в истории грузинской литературы — здесь провел тяжелые дни в плену Гурамишвили.
Молодого Давида готовили для продажи в турецкое рабство. Это было невыносимое время, его мучили физически, морили голодом, так как сами лезгины были бедны.
«Яма, прикрытая сверху, была в сажень глубиной. Воздух доходил к нам только сквозь узкое отверстие. Мы задыхались. В сутки нам давали по три хинкали [8] из кукурузной муки отвратительного вкуса… Мы не знали ни утра, ни вечера, ни ночи… Только по голосу муллы узнавали, что наступил новый день…» — пишет другой пленник, Илья Орбелиани.
«…Меня истязают, требуют, чтобы я изменил своей вере! Но как я могу променять свет на тьму?» — говорит поэт.
Трудности не сломили Гурамишвили — он решил бежать. Первый побег был неудачен. Его поймали, жестоко избили и вновь бросили в яму.
Прошли месяцы. От безнадежности, голода, подавленности у Гурамишвили начались галлюцинации. Ему приснилось, что пришел какой-то неизвестный и призвал его к вторичному бегству.
…Слышал грозный глас во сне:
«Что ты спишь? Очнись, подумай:
Не страшней тюрьмы угрюмой
Путь к родимой стороне!»
«Нет! — я простонал. — Уйди!»
Но, взмахнув тяжелой палкой,
Снова он вскричал: «О жалкий!
Отыщи в своей груди
Смелость…
. . . . . . . . . . . . . .
Ну, вставай, иди скорее,
Доведу тебя я сам!..»
И он бежал снова, не зная дороги, плохо ориентируясь в Дагестанских горах, пытаясь определить направление по звездам. «Семь звезд указывали мне путь…» И ярче всех мерцала голубая Полярная звезда. Она стала ему путеводной звездой.
Одиннадцать суток шел Гурамишвили голодный, обросший, в жалких лохмотьях грязной одежды. Крутые скалы, пустыни, ущелья. Среди бесплодных камней северного Дагестана его застиг ливень. Бушевала буря, сверкали синие молнии. Спасаясь от водяного потопа, он укрылся в пещере. Обессиленный, лежал он на сырой земле, дрожа от холода.
К утру дождь кончился. Давид двинулся дальше. И снова горы, перевалы, непроходимые заросли, бурные реки. Днем он прятался в камышах, боясь быть обнаруженным, ночью шел.
Наконец он вступил на землю Северного Кавказа. Надежда и страх обуяли его перед неизвестностью. На двенадцатый день он подошел к большой и широкой реке — это был Терек. За рекой он увидел людей, но боялся показаться им.
Этот день он провел, скрываясь в скирде соломы. После бессонной ночи он наткнулся на огород и с жадностью набросился на овощи.
И вдруг — о чудо! — вместо протяжного, монотонного призыва муэдзина он услышал звон колоколов христианской церкви. Впервые за много месяцев, а возможно и лет, он почувствовал себя в безопасности.
Не кажется ли все это ему? Может быть, это только бред, воображение, опять галлюцинация воспаленного мозга?! Тем более что люди, которых он видел, были одеты как-то необычно. Мужчины в длинных рубахах, женщины в кокошниках и сарафанах… Но будь что будет, решил он и вышел.
Крестьяне работали на гумне, у каждого на груди висел крест. Давид, больше похожий на дикаря, чем на человека, подошел к одному из них, поцеловал крест и перекрестился.
Он хотел что-то сказать, но уже по его виду крестьяне поняли все. Высокий бородатый крестьянин крикнул соседу:
— Лазарь, дай-ка парню хлеба!
Услышав эти слова, Давид сразу понял, что он среди русских, и от радости задрожал всем телом:
«Хлеб», — услыхал я, не евший три дня.
Радость едва не убила меня.
Руки дрожали, колени тряслись.
Мысли бежали, толпились, неслись…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
«Хлеб» — я и раньше по-русски слыхал.
«Хлеб» — я по этому слову узнал,
Только лишь упомянули его,
Посланцев спасения моего.
В сердце рассыпалась без следа
Злобного горя тугая скирда.
Русские!.. Только ни крошки три дня…
Радость едва не убила меня…
И он проникся глубокой благодарностью к этим простым хлебопашцам.
