Хью Броган - Джон Кеннеди
Он уехал из Вены, погруженный в уныние, раздражение и беспокойство, но ситуация была менее серьезна, чем он полагал. Он остался тверд, не пойдя на уступки Хрущеву, и в то же время не дал себя в обиду: не его вина, что русские не поняли, что он не тот человек, которого можно запугать. Он мог не знать этого, но Хрущев, ни на йоту не уменьшив своего давления, видимо, почувствовал к нему симпатию. Он побудил советского лидера согласиться на его уступку, которая хотя и мало значила для Хрущева, в то же время много дала Кеннеди: как они договорились, Лаос был одним из важных вопросов в открытой дискуссии двух супердержав. Это сходство взглядов отразилось на лаосцах, но означало, что между США и СССР стало меньше возможных взрывоопасных моментов, а у республиканцев — меньше поводов упрекнуть президента. И он понял, почувствовал: все, что ему нужно знать о личности Хрущева, — это то, что он никогда не согласится встретиться с ним снова. Как только к нему вернулось его обычное хорошее расположение духа, он смог убедиться, что эта конференция, в итоге, ничего не изменила: западные союзники остались в Берлине, НАТО было по-прежнему прочно. Де Голль вполне мог оказаться прав: если судить не по словам, а по делам Хрущева, то реальная опасность войны была мала. Он не обманывался относительно того, что берлинский кризис был предотвращен, но он отказывался говорить об этом. По возвращении в Соединенные Штаты он выступил в своей яркой и ясной манере, дав отчет американскому народу, в котором он был (по британским стандартам) удивительно откровенен, но не обратил особого внимания на трудность, связанную с берлинским вопросом. Вместо этого он сделал предположение, что соперничество между Востоком и Западом в следующем десятилетии развернется в странах «третьего мира», и использовал эту идею в подтверждение развертывания своей программы помощи другим государствам, которая была отдана на рассмотрение в конгресс. После этого он вернулся к основной теме: он не давал пресс-конференций в течение трех недель: когда он встретился с журналистами, то сделал твердое продолжительное заявление по берлинскому вопросу: «В Германии и Берлине — мир. Если там кто-то обеспокоен, то это прямая ответственность советской стороны»[108]. Однако он еще не провозгласил никакой политики, и казалось, что журналисты в целом интересовались другими вопросами. Но, оставшись вдали от глаз, президент лихорадочно изучал кризис во всех его аспектах.
Жаль, что, переключившись на Кубу и Лаос, он действовал не так быстро, позволив русским захватить инициативу, которые не упустили такой возможности. 10 июня они вновь повторили свою угрозу подписать сепаратный мирный договор с Восточной Германией, хотя Кеннеди дал ясно понять, что подобное действие приведет к основному кризису в отношениях Запада и Востока. Возможно, они думали, что Кеннеди блефует. Если так, то они сильно ошибались. В конце июля подписание документов начало оборачиваться тем, что Вашингтон стал готовить похожий случай, и 25 июля Кеннеди обратился по телевидению «к городу и миру». Раньше он предоставлял другим широкое поле деятельности, когда принял президентство — теперь же он сам постарался захватить командование.
Проводя линию, согласованную со всеми союзниками, Кеннеди настаивал на том, что если для установления мира требовалось угрожать, то это была целиком заслуга советской стороны: «Мир знает, что сегодня для берлинского кризиса нет причины, и если он разовьется, то это произойдет благодаря попытке Советского правительства посягнуть на права других и усилить напряженность»[109]. Он старался по возможности доступно объяснить, что западные союзники, и Соединенные Штаты в частности, намереваются защитить эти права. Программа была подана на рассмотрение в Сенат и требовала более трех миллиардов долларов на дополнительную оборону и добавку в 207 миллионов долларов на гражданскую оборону. Это означало, что будет набрано больше человек в армию и флот, призваны резервные части, гражданским лицам придется больше работать, самолеты и суда, у которых кончается срок эксплуатации, продолжат службу, и появится дополнительное обеспечение в виде неядерного вооружения, боеприпасов и снаряжения[110]. Обращение было более чем ясно. Кеннеди придерживался трех основных положений, начало которым дала администрация Эйзенхауэра: воздушный и наземный доступ на территорию Берлина, остающееся там западное военное присутствие и свобода Западного Берлина[111]. На этом настаивало НАТО, и в результате необходимое было успешно достигнуто; но кое-что в то же время упустили. В. В. Ростов однажды заметил: «Кеннеди был готов рискнуть, решившись на войну, чтобы защитить Западный Берлин, но не поддерживая свободное сообщение между советским и западными секторами»[112], хотя эго сообщение было достаточно большим для законных прав Запада, как и для других трех вопросов. В своей телевизионной речи Кеннеди упомянул Западный Берлин четырнадцать раз, как будто остальные части города не представляли для него интереса.
В этом выступлении он был откровенен с американским народом, но также, возможно, ненамеренно, открыл свои планы русским[113]. Эгон Бар, один из коллег Вилли Брандта, позднее мэр Берлина, упоминая об этих трех основных положениях, напрасно возражал: «Это же почти приглашение Советам делать то, что они хотят, с Восточным сектором»[114]. И так думали не только западноберлинцы. Советскому правительству было ясно, что НАТО было готово предоставить Восточному Берлину положиться на судьбу. И в полночь 12 августа 1961 года коммунисты начали строить то, что позже стало пресловутой Берлинской стеной. Таким образом русские охраняли свои собственные интересы.
Постройка Берлинской стены вызвала волну страха и возмущения на всем Западе. Она тут же превратилась в зловещий символ коммунистической тирании и оставалась таковой в течение тридцати лет до падения режима в Восточной Германии. Ее дурная репутация укрепилась после того, как множество людей пыталось ее преодолеть: они были убиты, ранены или схвачены пограничниками под самым носом у Запада, и их судьба постоянно побуждала ассоциировать Западный Берлин со свободой, а Восточный — с ненавистью и беззаконием. Хрущев не помог делу, пожимая плечами: «Я ожидал подобной неприятности», и называл стену «пограничным контролем»[115]. За долгое время своего существования стека объединила мнения Запада, отказав Восточной Германии в любой законности, и внесла вклад в развенчание Советского Союза в глазах Запада (и в то же время добавив романтизма относительно маоистского Китая и Кубы Фиделя Кастро). Но ни одно из этих соображений не оправдывало молчаливого согласия Кеннеди с постройкой Стены.
