Игорь Курукин - Анна Иоанновна
Манифест гласил: «…верные ж наши подданные все единогласно нас просили, дабы мы самодержавство в нашей Российской империи, как издревле наши прародители имели, восприять изволили, по которому их всенижайшему прошению мы то самодержавство восприять и соизволили». Но уже через две недели Анна и её советники спохватились — получалось, что даже законный и «природный» государь может получить (или не получить) трон и корону по воле «общенаро-дия». Новый манифест от 16 марта о предстоящем венчании Анны на царство уже не допускал и мысли о каком-либо ином источнике монаршей власти: «…От единого токмо всевышнего царя славы земнии монархи предержащую и крайне верховную власть имеют»{144}.
Манифест от 17 марта повелевал Синоду бдить, чтобы подданные «закон Божий сохраняли… и в праздники и в воскресные дни на службу Божию в церковь приходили со тщанием». Императрица напоминала архиереям о государственных обязанностях — создании школ и устройстве «нищепитательных домов»; «установленные же в нашей империи крестные ходы и благодарные моления во дни тезоименитства нашего и нашей фамилии и в прочие определённые дни» надлежало совершать с непременным участием церковных иерархов и сенаторов{145}.
Двадцатого марта императрица после доклада Сената учредила в Москве Судный и Сыскной приказы для скорейшего решения массы судебных споров и уголовных дел и в тот же день объявила именным указом о перемене провинциальных и уездных воевод через два года, чтобы подведомственное им население меньше страдало от «великих обид и разорения» начальников{146}. Установление чётких сроков пребывания в воеводской должности едва ли уменьшило стремление к «лакомству», но зато давало возможность правительству устраивать «перебор людишек» и держать администраторов под страхом «счёта», следствия и неназначения впредь, если в течение года на них найдутся челобитчики. Заключительным аккордом вхождения во власть стал указ от 25 марта о невзыскании с «подлых» подданных подушной подати за майскую треть года.
Первые повеления новой государыни, скорее грозные, нежели милостивые, завершал именной указ от 10 апреля, формулировавший понятие государственного преступления: «1) Ежели кто каким умышлением учнёт мыслить на наше императорское здоровье злое дело, или персону и честь нашего величества злыми и вредительными словами поносить. 2) О бунте и измене, сие разумеется: буде кто за кем подлинно уведает бунт или измену против нас или государства» (это определение оставалось неизменным до конца XVIII столетия).
Теперь можно было подумать и о себе. Указом от 2 апреля Анна Иоанновна распорядилась подтвердить запрет Петра II всем подданным охоту в окрестностях Москвы — она оставалась царской прерогативой; впрочем, и здесь была оказана милость: заповедное пространство сужено с 30 до 20 вёрст.
Последовала раздача «пряников», перемежаясь с пока умеренным применением «кнута» — начинать царствование с расправы было бы неуместно. В стихотворении «На день 25 февраля» Феофан Прокопович приветствовал императрицу по случаю уничтожения «кондиций»:
В сей день Августа наша свергла долг свой ложный,
Растерзавши на себе хирограф подложный,
И выняла скиптр свой от гражданского ада,
И тем стала Россия весела и рада.
Он же предложил созвать «великое собрание всех главных чинов», духовных и светских, для учинения суда над «верховниками» и одновременно для «лучшего о том рассуждения и учреждения и других нужд»{147}. Похоже, Феофан всё же считал возможным привлечь дворянство к обсуждению важнейших задач и, таким образом, если не ограничить, то во всяком случае упорядочить самодержавное правление.
Однако его замысел был отвергнут. В манифесте от 28 февраля Анна была вынуждена признать, что избрана на престол «общим желанием и согласием всего российского народа» с последующим восприятием самодержавия по «всенижайшему прошению» подданных. Публичное опровержение официальной позиции было нежелательно, ибо сомнение в законности действий совета ставило под вопрос и легитимность её собственного «призвания». Устроить судилище над «верховниками» по делу о «коварных письмах» было невозможно, но и прощать их императрица не собиралась.
Главных героев сопротивления «верховникам» нашли награды. А.И. Остерман стал российским графом и обладателем имений в Лифляндии. Попавший под арест П.И. Ягужинский получил дом в Москве. Кравчий В.Ф. Салтыков стал действительным тайным советником, майор гвардии С.А. Салтыков — генерал-аншефом и обер-гофмейстером нового двора. Н.Ю. Трубецкой сразу скакнул из камер-юнкеров в майоры гвардии и генерал-майоры. Важную должность генерал-адъютанта императрицы накануне коронации получили С.А. Салтыков, А.И. Ушаков (он стал и подполковником Семёновского полка) и лифляндский ландрат, бывший генерал-адъютант Петра I граф Карл Густав Левенвольде (вместе с чином генерал-майора){148}.
В чём выражались заслуги последнего, видно из мемуаров сына аннинского фельдмаршала Эрнста Миниха. Рейнгольд Левенвольде, узнав о «кондициях», «не нашёл… иного удобнейшего средства, кроме как послать своего скорохода в крестьянской одежде к нему (брату Карлу Густаву. — И.К.) с письмом в Лифляндию. Вестник, наняв сани, скоро поспел туда, так что старший граф Левенвольде успел отправиться в Митаву и приехать туда целыми сутками ранее, нежели депутаты. Он первый возвестил новоизбранной императрице о возвышении её и уведомил о том, что брат к нему писал в отношении ограничения самодержавия. При том он дал свой совет, дабы императрица на первый случай ту бумагу, которую после нетрудно разорвать, изволила подписать, уверяя, что нация не долго довольна быть может новым аристократическим правлением и что в Москве найдутся уже способы все дела в прежнее привести состояние. После сего, откланявшись, без замедления возвратился в свои деревни»{149}.
Анна применила проверенный принцип «разделяй и властвуй», чтобы поссорить влиятельные фамилии. Молодой фаворит Петра II Иван Долгоруков уже 27 февраля был «выключен» из майоров гвардии, а 5 марта его посадили под домашний арест и потребовали вернуть вещи «из казны нашей»{150}. В течение одной недели, с 8 по 14 апреля, последовали ещё несколько указов касательно семейства Долгоруковых. Хитроумный Василий Лукич сначала был отправлен в почётную ссылку губернатором в Сибирь, но уже через несколько дней лишён чинов и сослан в свои вотчины. М.В. Долгоруков направлен губернатором в Астрахань, И.Г. Долгоруков — воеводой в Вологду; «верховник» Алексей Григорьевич с братом Сергеем — в деревни. Царский манифест во всеуслышание объявил о причинах опалы: Долгоруковы «заграбили» казённые деньги и вещи на несколько сотен тысяч рублей, намеренно отвлекали юного императора «от доброго и честного обхождения», заставили его обручиться с девицей из своей фамилии, поездками на охоту расстроили здоровье государя и способствовали его смерти. «Бессовестные и противные поступки» Василия Лукича обозначались намёками: «…дерзнул нас весьма вымышленными и от себя самого токмо составными делами безбожно оболгать и многих наших верных подданных в неверство и подозрение привесть»{151}. Старый дипломат, своим надзором и внушениями сильно разочаровавший вверенную его попечению императрицу, был надолго заперт в монастырской тюрьме, откуда мог выходить только в церковь. Единственным утешением узника стало келейное застолье с сочувствующей братией под возгласы нетрезвого иеродиакона: «Спаси Христе Боже князя Василия Лукича на многие лета»{152}.
