Лидия Лебединская - С того берега
И откинулся выжидающе в кресле, весь внимание и заведомая благодарность. Уж на что многоопытен был и тонок Липранди, уж на что изощрен и подготовлен, а такого оборота не ожидал. Впрочем, собрался тут же и почел за лучшее ответствовать, принимая за чистую монету неожиданный вопрос.
— Позволите с двухтысячного года до нашей эры начать? — учтиво осведомился он.
Посетитель усмехнулся.
— Что вы, Иван Петрович, увольте, я вашей эрудиции за такой короткий налет не исчерпаю. Батенька, вы уж мне по-простому, о нашей только матушке-России, и что сия секта означает в ней, многобедственной.
— Изуверское течение, страшное, — медленно заговорил Липранди, мысленно перебирая вероятные переходы к Клевенскому. — Особенно распространилось с половины прошлого века, хотя и раньше были единичные случаи обнаружения. Скопят они друг друга сами, именуя это огневым крещением.
— Ах, кошмар какой, — плотоядно сказал посетитель. — Но под этим всем какая-то ведь чисто теоретическая, что ли, подкладка, не правда ли? На чем они стоят и чем руководствуются? Собственная литература или общеправославная?
— Евангелие, — пожал плечами Липранди. — Умело истолкованное Евангелие, Тексты там и в самом деле соответствующие есть, я вам их, извольте, прочитаю наизусть немедля.
— Никогда не думал, — сказал посетитель заинтересованно.
И Липранди вдруг подумал: а что, если и вправду он поговорить приехал, почитая себя не вправе решать человеческие судьбы, ничего не зная толком? Очень была эта мысль соблазнительной, потому что позволяла расслабиться и изложить предмет со всем блеском тончайшего знания, накопленного трудом усерднейшим и кропотливым. Но расслабиться никак нельзя, ибо ясно, что верткого и могучего сластолюбца этого ничего, ничего на свете не интересует, кроме собственных отправлений, значит — интерес подогретый, а тогда к чему выкладываться? Впрочем, тексты помнятся, слава богу, не скудеет цепкая память, а за время бессмысленной декламации, может быть, догадка нагрянет. Он уже привычно цитировал, польщенный вниманием собеседника, и будто со стороны, из легкого тумана, слышал свой неторопливый, ровный голос:
— «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». «…Итак, умертвите члены ваши: блуд, нечистоту, страсть, злую похоть и любостяжание. Ибо все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, — не от Отца, не от мира сего».
— Память у вас поразительная, — восхищенно улыбнулся посетитель. — Феноменальная, я бы сказал, память. Я вот не могу похвастаться, хотя мы, очевидно, ровесники. Часто это доставляет неприятные минуты, знаете ли, кто-нибудь попросит о чем-либо, так, пустяки, обещаешь, а потом запамятовал — неудобно…
«Вот оно, — успел подумать Липранди. — «Запамятовал, — сейчас скажет этот изящный дряхлец, — да вот вспомнил и хочу попросить у вас, пустяк, право». Но что?»
— Право, как-то я не думал ранее, что столько в Евангелии действительно доводов против плоти в ее конкретном воплощении. А скажите, милейший Иван Петрович, чем объясняется, что скопческий самый знаменитый наставник — как его? — Селиванов, кажется? — выдавал себя за Петра Третьего? Селиванов, не правда ли?
— У вас тоже превосходная память, — приятно улыбнулся Липранди, продолжая теряться в догадках. — Селиванов. А Петра Третьего в народе почитают чрезвычайно: к примеру, ведь не случайно и Пугачев, если помните, выдавал себя за того же монарха. При Петре Третьем было сделано небольшое послабление раскольникам — бежавшим ранее за границу разрешили вернуться безо всякого наказания. Да еще совпало: уничтожение Тайной канцелярии, о которой уже страшные сказки сказывались, опять же льготы крестьянам, жившим на монастырских землях, а когда вышел указ о вольности дворянской, разрешающий дворянам, в сущности, не служить, как ранее полагалось, то, естественно, родилась в народе легенда, что следующим явится указ об отмене крепостного права.
— Да, да, да, теперь понимаю отлично! — засмеялся собеседник, суетливо подвигавшись в кресле, словно торопился, а вот вынужден был покуда сидеть. — Да, да, да. Это тот самый указ о вольности, который на самом деле писан был секретарем? Знаете эту пикантную историю?
— Нет, — сказал Липранди с интересом. Древний замшелый анекдот давал ему возможность поразмышлять.
— Как же, как же! — Старик оживился, такие истории были его коньком. — Петр собирался повеселиться, но, как огня опасаясь своей любовницы, громко сказал при ней секретарю Волкову, что будет сегодня всю ночь работать с ним над важным указом. Сам запер его в кабинете наедине с датским догом и отправился… — Старик сделал паузу, ибо здесь у слушателей всегда возникал смех, но Липранди внимал с почтительным напряжением, и рассказчик смял эффектное устное многоточие. А Липранди в это время, отбросив на секунду перебор догадок, подумал, что для него самого история, которую он знал и почитал как некое самостоятельное и явно имеющее направленность течение, была мучительным вековым прорастанием в человеческом сообществе высокой справедливости, коей люди до сих пор так и не оказались сполна достойны. Оттого он любил историю и верил, что ей можно помочь. А для светского его ровесника история начиналась и заканчивалась в рамках его собственной жизни и интересов, остальное же состояло из превеликого множества странных анекдотов, призванных услаждать и оживлять разговор.
— Забавно, — сказал Липранди. — У вас превосходная память, имена — самое трудное для запоминания.
Он уже сам переходил к открытому разговору, помогая собеседнику сказать, что вот наконец и в самом деле вспомнилась еще одна просьбишка.
— Изуверство это постигает и женщин? — Собеседник явно не принимал помощи.
— Разумеется, — терпеливо пояснял Липранди. — Впрочем, женщина не лишается способности деторождения, но делают они с ней черт знает что.
— А что, что именно? — быстро спросил собеседник. И спохватился: — Впрочем, изуверство есть изуверство, и вы правы, это надо пресекать. Вы так же относитесь и ко всем другим толкам раскольнических ересей?
— Ни в коем случае, — твердо сказал Липранди. — У меня много друзей среди самых разных раскольников, большинство из них более трудолюбивы и зажиточны, чем наши православные мужички, ибо не пропивают все, что у них есть, и работа почитается у них делом святым.
— А скажите, неужели пресловутое богатство скопцов объясняется исключительно их трудолюбием и неотвлечением на плотские удовольствия?
