Тамара Катаева - Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Женя раньше пылинки в глазах Пастернака выжигала истериками, сейчас он хотел целую крупную женщину прилепить к себе и приглашал ее способствовать и радоваться. Она не могла этого понять (как она смогла это понять в конце жизни? она и не поняла, просто он ослабил путы и дал ей иллюзию) и была близка к безумию. Со сладкими трудами Пастернаку удалось добиться благосклонности Зинаиды Николаевны, а Женю отправили все-таки за границу.
Уже в Ирпене ему казалось невообразимым вернуться в Москву и там увидеть не новую жизнь, не второе рождение – а все старое. Женю надо было срочно куда-то деть. Поскольку связь его с ней была прочная, нерасторжимая, «невыдуманная», как он сам выражался, он не мог дать ей советский развод и стать снова свободным. Она куда-то должна была деться, в какие-то такие же недостижимые, невозвратные, небытийные края. Не к своей же родне, к братцу, который ловко их женил, нет; они были олицетворением житейского мира, он должен был отправить ее к своим родителям. Это они родили его, родили и все его проблемы, пусть заберут их назад, тем более туда, где они сейчас, – за границу, это точно уже не этот мир, в котором есть место только ему, Пастернаку, и Зинаиде Николаевне.
«Это странное письмо не на шутку взволновало <…> родителей <…>непонятные <… > слова о „счастье и спасении“, которые принесла бы ему поездка жены за границу. И недаром – в это время у Бориса Пастернака назревала семейная трагедия».
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 503.
Семья составителя сборника переживала трагедию распада. Ленечке Пастернаку эта трагедия готовила триумф – рождение, приход в этот несовершенный мир.
Два лагеря – две правды. «Утверждение Н.Я. Мандельштам <> о том, что стих Мандельштама „Ночь на дворе, барская лжа…“ (неточность в цитировании: у Мандельштама это – два предложения, с точкой между ними – ну да ладно, если неточно цитируют и самого Пастернака в монографии о нем…) (конец марта 1931 г.) представляет собой „ответ“ на пастернаковские строки в стихотворении „Красавицамоя, вся стать…“ (начало марта 1931 г.) – безосновательно».
ФЛЕЙШМАН Л. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. Стр. 134.
Стихотворение это публикуется по рукописной записи Надежды Яковлевны, она с Мандельштамом к моменту его написания прожила больше десяти лет в редкой близости и вовлеченности, все его повседневные дела и впечатления знала как свои – они все были общими – и знала, что это – о Нейгаузе, о Пастернаке, о Зинаиде Николаевне.
Возможно, самому Осипу Эмильевичу Зинаида Николаевна казалась чрезмерно крупноватой дамой, Анне Ахматовой – такой, что от вида на нее Пастернаку переставало хотеться писать стихи, исследователю Пастернака Дмитрию Быкову – вызывающей стихи под стать себе, слишком прямолинейные и без извилин. Ну и в книге Флейшмана, вышедшей с посвящением Евгению Борисовичу Пастернаку и Елене Владимировне Пастернак, над мнением Надежды Мандельштам выносится академический приговор: безосновательно.
Комментаторы самого Мандельштама не согласны. Они к мандельштамовской строчке о толкотне в гардероб припомнят еще его же о Пастернаке же: «А читатель его – тот послушает и побежит… в концерт».
МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. Сочинения в 2-х т. Стр. 508.
А что «в концерте»? «Опять Шопен не ищет выгод» датировано тем же числом, что и «Рояль» Мандельштама. Пастернак называет Шопена, Мандельштам пишет и зачеркивает слишком ловкую комбинацию «Листа листал листы». Для исследователя Пастернака – ничего личного, а комментаторы Мандельштама считают необходимым уточ нить: «Описывается концерт пианиста Генриха Ней-гауза (1988—1964). В 1931 году, после ухода его жены, З.Н. Нейгауз, к Б.Л. Пастернаку, – он нередко срывал концерты, хлопал рояльной крышкой и т.п.»
Там же. Стр. 512.
Пастернак был гипердеятелен, заведен. Устраивал вечеринки, погони за Зинаидой Николаевной, травился, ходил к Нейгаузам объясняться и клясться, напал на брата братовой жены, Вильмонта, за то, что тот «отговаривал» Зинаиду Николаевну связываться с ним, и Вильмонт должен был ему дословно передавать свои разговоры. «Она прямо спросила меня, могу ли я ПОРУЧИТЬСЯ за то, что ваша любовь „всерьез и навечно“ (ее слова). Конечно, было бы куда проще отрапортовать: „Ну, разумеется, могу“. Но так сказать язык не повернулся. Я высказался, однако, не менее твердо: „Дорогая Зинаида Николаевна, я знаю только одно, что Борис Леонидович никогда и никого не любил так сильно, как любит вас. А ручаться „навечно“ посильно разве богу и вашему ответному чувству на его чрезвычайную любовь“. Похоже это на отговаривание?»
ВИЛЬМОНТН.Н. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. Стр. 205.
Ревнивый Пастернак был прозорлив и предвидлив, и Вильмонту пришлось оправдываться по максимально далеко уходящей линейке упреков: «Это была обвинительная речь <> что он „от меня этого не ждал“, „что я не желаю ему счастья“ и т.д. <> Было сказано и то <> что я-де „сам в нее влюблен, сам хочу на ней жениться“».
Там же. Стр. 204.
Каббалистика Цветаевой.
«Но верь моему нюху: четверо легче, чем трое, что-то – как-то – уравновешено: четверостишие. Трое, ведь это хромость (четыре ноги). И еще: весь вес на одном. <… > Нет, слава Богу, что – четверо».
Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.
Письма 1922—1936 гг. Стр. 535 (Марина Цветаева – Пастернаку).
Четырехугольник – это действительно не страшно. Треугольник – это всегда драма, а то и трагедия. Если двое мужчин и женщина – это гораздо более hard, это всегда сильный эротический накал, даже если – чаще всего – один из мужчин еще, уже или принципиально не является сексуальным партнером. Если две женщины – это всегда гораздо слабее, хотя практически без вариантов мужчина с более или менее внятными объяснениями сожительствует с обеими. Если в этом случае отношения «откровенны», «свободны» или даже в силу этих-то физиологических предпочтений и создавались – накал всегда не тот. Накал эротики, имеется в виду. Женщины всегда или перемежают занятия любовью с бытовыми материнскими заботами о нем, или выстраивают собственнические, психологические – отнюдь не исключительно сексуальные – отношения. А часто он и вовсе говорит жене, что пошел к любовнице, а любовнице – что пошел к жене…
«24.02.1932. Пришел Пастернак с новой женой Зинаидой Николаевной. Пришел и поднял температуру на 100°. При Пастернаке невозможны никакие пошлые разговоры, он весь напряженный, радостный, источающий свет. Читал свою поэму „Волны“, которая, очевидно, ему самому очень нравится, читая, часто смеялся отдельным удачам, читал с бешеной энергией, как будто штурмом брал каждую строфу, и я испытал такую радость, слушая его, что боялся, как бы он не кончил. Хотелось слушать без конца – это уже не „поверх барьеров“, а „сквозь стены“. Неужели этот новый прилив творческой энергии ему дала эта миловидная женщина? Очевидно, это так, потому что он взглядывает на нее каждые 3—4 минуты и, взглянув, меняется в лице от любви и смеется ей дружески, как бы благодаря ее за то, что она существует».
