Илья Стогоff - Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет
В «Турнире» участвовали все те, кто потом станет определять лицо ленинградской культуры. Все кудлатые гении, которым предстояло спиться и мучительно загнуться, все поэтессы, которые со временем станут подругами спивающихся гениев, а также трое самых главных ленинградских поэтов той эпохи: Рейн, Бобышев и Найман.
3
Если вы доедете до станции метро «Технологический институт», подниметесь по эскалатору и выйдете на пересечении Загородного и Московского проспектов, то взглядом сразу же упретесь в небольшой памятник Плеханову. В начале прошлого века студенты и профессора Техноложки отличились особой революционностью. В память о тех временах тут и был установлен бронзовый социал-демократ. Вытянутой рукой он указывает молодежи путь в светлое будущее. Правда, студенты 1950-х считали, что у будущего есть вполне конкретный адрес. Плехановская длань указывала ровнехонько на пивной бар, в котором студенты и проводили большую часть свободного времени.
Все трое поэтов числились студентами именно Технологического института. Правда, до учебы руки у них доходили редко, да и о карьере технологов никто из них не помышлял. Ближе к полудню они встречались в холле института, под громадными еще дореволюционными часами (часы в холле сохранились и до сих пор, можете зайти посмотреть), и дальше шли совсем не на лекции, а по адресу, указанному бронзовым Плехановым. Сидеть в прокуренном помещении, отхлебывать что-то из бокала, тусоваться… тусоваться… тусоваться… читать друг другу только что написанные стихи.
Дмитрий Бобышев родился в семье довольно высокопоставленного (по ленинградским меркам) номенклатурного работника. Семья занимала отдельную квартиру с балконом и имела домработницу. Располагалась квартира в знаменитом ивановском «Доме с башней». Евгений Рейн рос с одной только мамой. Его отец погиб на войне. Появился отчим – и вскоре умер. Потом появился еще один отчим – и тоже вскоре умер. А Анатолий Найман был из всей троицы самым младшим. Его мама, будучи совсем молоденькой, еще успела поучиться в Париже, но вспоминала об этом редко. Теперь она с сыном просто жила в коммуналке на правом берегу Невы и много работала.
Детство у ребят было не сказать чтобы легким. После войны обезлюдевший, пустой и страшный Ленинград начали заселять жителями сожженных фашистами деревень. В основном из Новгородской и Тверской областей. Людей просто переписывали по головам, железнодорожными составами доставляли на Московский вокзал и выдавали ордер: такая-то деревня заселяет такие-то дома по такой-то улице. А дальше обустраивайтесь как знаете.
Осенью 1945-го детям было предписано начать обучение в школах. Дюжие деревенские хлопцы натянули форму и отправились грызть гранит познания. Поэт Дмитрий Бобышев позже вспоминал:
Я ненавидел тупые физиономии одноклассников в суконных рубахах, с сумками из-под противогазов для ношения учебников и в больших подшитых валенках. Основным развлечением у них было замахнуться, и тот, кто в ответ отшатывался, получал за испуг сайку по голове, с присказкой:
– Сегодня праздник обороны, выделяем макароны!
Заправилами в классе были те, кто за время блокады и эвакуации пропустил два-три года и набрался совсем не ученического опыта. Сидевший впереди меня Чесноков сообщал соседу по парте о свидании с девицей накануне:
– Пошкворились, – говорил он умиротворенно.
Школы в те годы были не такие, как сейчас, а раздельные: для мальчиков одни, для девочек – совсем другие. Согнанные в класс мальчишки разных возрастов и абсолютно разного происхождения притирались друг к другу с трудом. Тощие еврейские знайки из приличных семей не нравились деревенским паренькам, которым еще только предстояло стать ленинградцами.
Анатолий Найман вспоминал, что его классный руководитель по фамилии Дурнопейко требовал, чтобы ученики подбрасывали свои дневники в воздух, и с размаха лупил по ним ногой, как по футбольному мячу, впечатывал в стену. Под стать педагогам были и ученики. Иногда на переменах они валили кого-нибудь из учеников на стол, стаскивали штаны и мазали письку фиолетовыми чернилами. Науку любви ребята осваивали по надписям на парте, типа: «Любовь – как костер: не кинешь палку – погаснет!» Светлых воспоминаний о школе ни у кого из будущих поэтов не осталось.
Бобышеву общение со сверстниками далось особенно нелегко. В младших классах у него отнимали бутерброды и воровали теплые варежки. В старших – ловили по дороге из школы и в поисках мелочи перетряхивали портфель. Не очень радовала жизнь и дальше. Первого сентября в свой институт Бобышев пришел с забинтованной головой: накануне хулиганы прямо на улице отлупили его палками. А к выпускному курсу дошло до удара заточкой в бок:
Просто пьяные привязались на улице. Они ахнули меня сзади заточенным напильником в правый бок, туда, где печень, что смертельно. Но самодельный стилет угодил в хлястик ремня, соскользнул и, на миллиметры минуя печень, пошел рушить требуху моего кишечника.
Помощь прибыла быстро. Я был прооперирован опытным хирургом, который отбывал последнее дежурство перед выходом на пенсию. Он не удержался и, уже зашивая мои повреждения, отхватил напоследок аппендикс. Так, на всякий случай.
Когда меня навестили однокурсники, они рассказали, что к ним подошли и предупредили: если на суде я признаю нападавших, живым мне не быть…
Зато, поступив в Технологический институт, эти ребята перезнакомились между собой, впервые прочли свои стихи тем, кто не морщился брезгливо в ответ, впервые увидели блеск в глазах девушек, для которых поэзия была тогда важнее, чем весь остальной мир, и убедились, что не одиноки на свете. Что таких, как они, много. Что уродами являются как раз те, кто прежде (в школе и во дворе) называл уродами их.
За это счастье было не жаль отдать что угодно. Для поэтов начиналась настоящая, всамделишная жизнь.
4
Сейчас уже трудно представить, как все это было. Но поэзия в 1950-х была тем, чем спустя двадцать лет станет подпольный рок-н-ролл.
Чтения стихов были реальными сейшенами. Поэты окунали аудиторию в истерику, и после удачного концерта все слушательницы готовы были выпрыгнуть из лифчиков прямо здесь, прямо в зале. Когда в 1959-м на Невском, в желтом здании Дома актера проводился один из первых больших поэтических концертов, то подходы к зданию блокировались конными нарядами милиции, но даже эти конные наряды не могли сдержать толпу.
Дело было летом. Но одна из слушательниц пришла на концерт в шубе. Под шубой у нее было голое тело. Удивленным очевидцам дама объясняла, что ее муж опасается, как бы дама не свинтила от него к кому-нибудь из стихотворцев, и поэтому запер одежду на ключ, но она, остроумная, нашла-таки выход.
