Татьяна Варнек - Воспоминания сестры милосердия.
Нас, считая Ходоровскую, осталось четыре, и с нами младший врач Знаменский: личность, как нам казалось, «бледная», и как врач – «ноль».
Впоследствии мы постепенно убедились, что он большевик. Он был взят в плен белыми и доказывал, что он за нас, а на деле оказалось иначе.
1 августа. Днем сели на двуколки и поехали за двенадцать верст на станцию Лещановка, где грузилась вся дивизия, которую перебрасывали на другой фронт. Наша очередь к погрузке подошла только поздно вечером. Ночью тронулись.
2 августа. Проехали Полтаву. В вагоне места много, так как нас было всего четыре сестры. Но погода скверная, дождь, и вагон протекает. Проехав через Люботин, Богодухов, 4 августа мы выгрузились на станции Низы и на двуколках переехали за четыре версты в деревню. Там произошел снова большой скандал из-за нашей Ходоровской. Мы, три сестры, хотели даже уйти из отряда, но начальник отряда нас не отпустил, а Ходоровская дипломатически заболела.
6 августа. Снова погрузка, которая длилась весь день. Мы познакомились со всеми офицерами конно-горной батареи: она все время попадала в наш эшелон.
7 августа. Приехали в Белгород, выгрузились и поехали в деревню Черная Поляна. Дорога очень красивая, через меловые горы, но вся в ямах – то горы, то болото: едва дотянулись. Устроились довольно хорошо.
9 августа. Простояли в Черной Поляне, где очень красиво. Купались в Донце, около мельницы. Но там сестра Гришанович заболела возвратным тифом, ее на другой день рано утром эвакуировали. Сами мы выступили в 8 часов утра. Около самой деревни, у мельницы, надо было переехать Донец по гати. Возились там два часа. По одной перевозили двуколки, настилали доски, которые выламывали из мельницы. Все же одна двуколка упала в воду и одну лошадь едва спасли.
Но красиво там было замечательно! Течение быстрое, вода синяя, кругом камыши. Вода такая прозрачная, что видно было много рыбок. Один берег высокий, обрывом, а на другом – деревня вся в садах!
Дальше – меловые горы и Белгород. День был чудный, солнечный. Остановились в деревне Мелихово, где простояли и следующий день.
12 августа. Ночевали в деревне Пожарская. Был дождь.
13 августа. Перешли, за семь верст, в деревню Коренек. Думали, будет дневка, стали готовить обед – вдруг недалеко стрельба; моментально собрались, бросили готовые обеды и поехали. Остановились снова в семи верстах, в деревне Зайцеве. Уже было темно. Я была дежурная. Стали привозить раненых – двенадцать человек, и все тяжелые. Особенно один казак, с которым я промучилась всю ночь: у него была ранена рука, сделали перевязку, но кровь не останавливалась. Очевидно, была перебита артерия. Я наложила жгут, но, как только сняла, кровь снова появилась. Наш доктор Знаменский ранеными не интересовался, и все мы должны были делать сами. Снова наложила жгут, но, так как его долго держать нельзя, я его сняла и стала держать руку кверху. Кровь остановилась, но скоро у меня не стало сил держать. Я заметила свисавшую с потолка люльку и привязала руку казака к ней. Иногда отвязывала, опускала, меняла положение – к утру кровь уже не шла, когда я опускала руку. Вообще же ночь была страшно тревожная. Почти никто не спал, так как был приказ быть готовыми к отступлению. Мне было страшно среди таких тяжелораненых. Но все обошлось благополучно. Утром привезли еще раненых, и мы всех отправили в Белгород. Сопровождающему я сказала – очень следить за рукой казака и по приезде немедленно на него указать врачу. Мы в этот день ночевали в деревне Приходной.
15 августа. Идут бои. Но мы пока в обозе второго разряда и только издалека слышим и даже видим сражение. Ехали целый день. Большевики со всех сторон. Нас посылали то туда, то сюда. Наконец, уже поздно ночью, нас остановили в деревне Слоновка, на реке Оскол.
16 августа. Пошли по направлению станции Новый Оскол. Перешли реку и полотно железной дороги. Но еще у реки услышали сильную стрельбу. Прошли версты три, поднялись на меловую гору и стали. Шел сильный бой с двух сторон: под Новым Осколом и около Слоновки. С нашей горы все было видно. Нашу летучку двинули дальше. Прошли мимо штаба. Офицеры стояли и смотрели, как мы проезжаем. Сушь была страшная, и мы подняли невероятную пыль. Нас красные заметили и начали посылать снаряды. Сразу же из штаба приказали поворачивать обратно. Наши три сестерские двуколки шли одна за другой – моя последняя. И когда первая, повернув, поравнялась с моей, а вторая, заворачивая, оказалась посреди дороги, поперек, дистанционная трубка со страшным свистом упала в маленькое пространство между нами тремя и зарылась в пыль. Чудом ни одна из нас не была задета. В штабе все были уверены, что сестер разорвало, волнение страшное. И когда мы проезжали мимо них, какая была радость и удивление! Нас спустили с горы и остановили недалеко от реки. Мы наблюдали, как рвутся снаряды наших батарей, перекрестным огнем. Обе батареи были недалеко и прекрасно видны. Бой шел в лесу совсем рядом. После окончания боя мы вернулись в Слоновку принимать раненых. Потери очень большие, но большевиков разбили. Масса убитых. Тысяча человек пленных. У нас убитых восемь и семьдесят четыре раненых. Я в этот день была дежурная. Раненые лежали в шести халупах, много было очень тяжелых. Кроме наших казаков, привезли и одного тяжело контуженного курсанта (большевицкого юнкера). Его положили отдельно.
До вечера работали мы все три, считая еврейку Ходоровскую. Вернее, только сестра Ларькова и я. Ходоровская занялась раненным в ногу есаулом – он лежал один. Мы же носились по всем другим. Но тут Ходоровская оказалась на высоте и забыла всю свою важность: она, взволнованная и бледная, прибежала нам сказать, что она не в состоянии перевязать ногу есаула и просит ей помочь. Мы сейчас же пошли.
Действительно, нога была в ужасном виде: перелом ниже колена, флегмона, которая грозила перейти в гангрену. Операция требовалась немедленная. На наш взгляд, можно было еще не ампутировать, но хорошенько очистить, вынуть осколки кости и т. д. Послали за доктором Знаменским, который, как я уже говорила, ранеными не интересовался. Он пришел, посмотрел и сказал, что рана пустяшная. Мы настаивали, чтобы он занялся ногой, доказывали, что ничего сами сделать не можем. Он возмущенно нас отчитал, сказал: «Какие же вы сестры, если не можете перевязать такие пустяки!» И ушел. Делать было нечего. Ходоровская и санитар нам помогали, а мы две сделали все, что было в наших силах: очистили, как могли, продезинфицировали, вытянули и хорошо забинтовали в лубки.
Перед тем как пойти к есаулу, я была в хате, где лежало три раненных в живот. Они просили пить и есть. Я строго-настрого запретила санитару что-либо им давать. Да санитары знали это уже сами. Когда после перевязки есаула я вернулась туда, санитар, взволнованный, мне сказал, что без меня приходил доктор и приказал давать не только пить, но и есть. На ответ санитара, что «сестрица запретила», доктор сказал не слушать сестру: она ничего не понимает. Слава Богу, санитар доктора не послушался! На ночь я осталась дежурить одна. Очень было жутко в полной темноте ходить из хаты в хату по деревне, где все спало мертвецким сном. Но панический страх меня охватывал, когда я проходила мимо хаты курсанта. Все же надо было заходить и к нему: он лежал один, без санитара. Насколько я помню, он был контужен. Думаю, что был без сознания, но я не была уверена, и мне казалось, что он притворяется. Большой, черный, лохматый, смотрел на меня в упор безумными глазами. Мне казалось, что он сейчас вскочит и начнет меня душить. В темноте он представлялся не человеком, а каким-то чудовищем из другого мира. Побороть этого чувства я не могла. Он не стонал, ничего не говорил. Я быстро меняла ему компресс на голове и удирала. Этот невероятный страх помню и сейчас. К утру он скончался.
