Павел Кодочигов - Все радости жизни
Камаев самый нужный кирпич заложил в военном сорок третьем году. Сначала этот кирпич выпирал, казался чужеродным, потом Александр Максимович, тогда еще Саша, сумел его и заподлицо подогнать, чтобы фасад не портил.
Университетский гардеробщик давно приметил светловолосого, с крутым говорком парня. Был парень слепой, одет бедно, по-деревенски. Лицо всегда озабочено. Говорили, что тоже сдает экзамены. (?!) В день зачисления парень спускался по лестнице совсем другим.
— Неужто сдал? — не удержался гардеробщик.
— Не верите? А это что? — Саша с удовольствием достал из кармана пиджака студенческий билет..
— Надо же! Поздравляю!.. — опешил гардеробщик.
— Спасибо! — поблагодарил Саша, еле сдерживаясь от рвущейся изнутри радости.
Он зачислен! За-чис-лен! В это плохо верилось и ему самому, однако все волнения лета — сдаст, не сдаст? — бессонные ночи последних недель, иссушающая душу зубрежка — все позади! Он студент! Через пять лет закончит университет, станет преподавателем истории… Попросится в Шадринск, в свою школу (как только Раю уговорить? Ну, обойдется, поди, время еще есть…) и уж постарается, чтобы его ученики тоже пошли в вузы. Он убедит, докажет, что слепые могут не только валенки катать и делать щетки. Надо лишь захотеть, поверить в себя!
Саша пересек улицу Вайнера, ступил на брусчатку площади 1905 года, вышел к плотинке и постоял там, приходя в себя и слушая город. За спиной грохотали трамваи, проносились машины, шуршали шаги прохожих. С пруда доносились удары весел и голоса ребятишек. Где-то вдали, на ВИЗе наверное, что-то тяжело ухало. Мощный репродуктор доносил голос Левитана.
Саша двинулся дальше, вышел к почтамту. Еще квартал прямо — и поворот на улицу Карла Либкнехта. В середине ее, напротив библиотеки, общежитие. Он поднимется на второй этаж, пройдет коридор и… дома.
Саша жил в небольшой и потому считавшейся привилегированной комнате. Кроме него и Пети Борискова в ней обитали Паша Бубнов, высокий и тощий парнишечка; Наум Дукельский, самый старший из всех, лет тридцати, он учился на филологическом и на том же факультете преподавал латынь; Юрий Абызов, аккуратный и очень усидчивый демобилизованный сержант. Рядом с койкой Бубнова и напротив Дукельского спал Сергей Лапин, удивительно мягкий и душевный человек. Саша узнавал его по поскрипыванию корсета. Лапин был ранен в позвоночник на Ленинградском фронте, перенес первую блокадную зиму и все еще, сколько бы ни ел, чувствовал голод. Впрочем, голодными были все, но Лапин особенно, и потому на приглашения к общему столу неизменно отвечал: «Спасибо, я сыт».
Поселился Саша в этой комнате благодаря Борискову. До этого в ней жил студент Рыбаков. Денег у Рыбакова почему-то было много, продуктов тоже. Готовил на плитке неторопливо, ел подолгу и часто — хоть из комнаты убегай. Надоело Борискову глотать голодную слюну, и он объявил:
— Приехал слепой парень. Поселим его у нас, а Рыбакова я выдворю.
При всеобщем одобрении Борисков перетащил койку Рыбакова в большую комнату, добыл у коменданта другую, привел Сашу и сказал:
— Будешь жить с нами. Ребята не возражают…
Саша дошел до общежития, присел на ступеньки каменного крыльца — захотелось вдруг отдохнуть как дома — и задремал. Разбудил его Борисков:
— Ты что, хлебнул на радостях и заснул, как солдат на посту?
— Да нет, хотел передохнуть немного, все забыть…
— Нашел место! Идем домой… Вот твоя кровать. Ложись. Постой-ка, ты есть хочешь?
— Спасибо! Завтра поеду домой.
— «Завтра»! Сегодня маковая росинка во рту была?.
— Нет, — краснея, признался Саша.
— А вчера?
— На утро немного оставалось.
— На два утра и на столько же вечеров, — присвистнул Борисков. — Двигай к столу — у меня пайка хлеба. Сейчас за кипятком схожу.
Борисков принес чайник, разлил кипяток в кружки, бросил в них для сладости сахаринчику, пододвинул одну кружку Саше:
— Вот чай, — примерился, распластал пайку пополам, — а вот и хлеб.
Хлеба было на два прикуса, и они управились с ним быстро. Кипяточку же попили всласть, разомлели.
— Петя, а на фронте очень страшно? — давно хотел задать этот вопрос, но все как-то не получалось.
Борисков хмыкнул;
— Не знаю.
— Почему? Ты же воевал?
— «Воевал»! Меньше, чем мы за столом сидим. И так, что и вспоминать не хочется. В армии служил, верно, а…
— Ну давай, если начал, — подогнал Саша.
— Поучили нас немного, месяц под Воронежем укрепления строили. Руки лопатами и кирками до костей протерли, потом ночью подняли по тревоге и повели на передовую, а днем немцы наступление начали, Я был подносчиком в минометном расчете и успел доставить несколько десятков мин… «Юнкерсы» налетели. Наводчика и заряжающего убило, меня контузило и завалило землей…
— Ну а дальше?
— Дальше уже «интереснее» получилось. Двое суток пролежал в завале, считай на том свете побывал, но санитары как-то нашли меня, а может и не санитары — солдаты из похоронной команды. Я о таких в госпитале узнал, лежал с одним. Откопали и понесли к братской могиле, но тут я, видно, пришел в себя от свежего воздуха и застонал. Они развернулись и — в медсанбат… Обычно после контузии глухота наступает, у меня вот на зрении отразилось. Пока немного вижу… — Борисков замолчал, потом встрепенулся: — Ты спишь, Саша?
— Нет, что ты? Слушаю.
— Хорошо у нас получается: я молчу — ты весь во внимании, — пошутил и тут же погрустнел Борисков. — Обидно мне, Саша, что так вышло, потому и помалкиваю о своих фронтовых «подвигах». — Он легко вскочил на ноги, прошелся по комнате и бросился на кровать. Голос его стал глухим, видно, Борисков лежал лицом к стене. — Я в конце ноября сорок второго вернулся в Асбест, а у отца на столе уже красненькая повестка лежит. Красненькая — это с кружкой, ложкой, на фронт, словом. И сказал он мне: «Хорошо, Петя, что ты дома, ты еще не жил, а мне можно и погибнуть». Я стал доказывать: не всех убивают, бывает, что и ранят только… А он чувствовал. Убили его под Сталинградом через три месяца… даже раньше. Мать у нас до войны умерла, и пришлось мне сестренок, Аню и Настю, в детский дом отводить. Вот так… Окончу университет, заберу! Пока же — я здесь, а они там. С голода, конечно, не умрут, но все равно плохо.
По радио передавали концерт русской песни — заливалась Русланова, в зале кто-то неумело играл на рояле, оттуда доносился смех.
— Ты смотри никому не говори, как я «воевал». Это я только тебе, по дружбе.
И тут прорвало Сашу.
— Я тебя понимаю, я тебя хорошо понимаю, Петя! Ты не стыдись, что мало пробыл на фронте. Ты же не виноват в этом! У нас в Сухом Логу, в госпитале, была палата, так там лежали раненые, которые даже не успели доехать до передовой. Разбомбили поезд. Главное в другом, в том, что ты пошел на фронт добровольно! Я бы тоже так сделал. — Саша перевел дух и продолжал спокойнее: — Прошлой зимой нам задали сочинение на свободную тему. Сел я его писать, и из меня вдруг стихи поперли о слепом парне, который не может защищать Родину, и потому неспокойно и стыдно ему, мечется он, ищет свое место в жизни и завидует друзьям-школьникам, которые вот-вот пойдут на фронт и, возможно, погибнут. А он останется. Зачем?.. Получил за сочинение отличную оценку, учительница даже классу его прочитала… Я к тому это, Петя, что если бы… разве я был бы здесь? Ребята в училище ушли…
