Юрий Нефедов - Поздняя повесть о ранней юности
Руководил всем предприятием большой, толстый фельдфебель, все рабочие были гражданские немцы, в основном пожилые. Помогал по хозяйству фельдфебелю наш немец, или фольксдойче, Герман, парень лет около 30, ходивший подчеркнуто аккуратно в советской военной форме с петлицами, на которых остались не выгоревшими места от двух квадратиков и танковой эмблемы. К нашим людям относился очень хорошо, с немцами вел себя независимо и не заискивал.
Давали за 12-часовую работу граммов 600 хлеба через день, а когда хлеба не давали, Герман давал в коробочке сметок: сметенные со стеллажей и вытряхнутые на пол из мешков остатки муки. Конечно же, с мусором. Этого хватало на пропитание нам, а затем и нашим «квартирантам» на чердаке.
Однажды мы с Женей зашли за мамой, чтобы пойти проведать ее сестру, серьезно заболевшую. Герман увидел наше одеяние и дал маме два немецких мешка из очень плотной ткани белого цвета с большим черным орлом. Мама покрасила эту ткань, сшила из нее брюки, и я носил их. Но после стирки сзади на брюках стал отчетливо виден немецкий орел со свастикой. Чтобы избежать насмешек, я старался не поворачиваться задом. А когда летом 44-го я учился в Херсонской школе юнг, нам понемногу выдавали бывшее в долгом употреблении флотское обмундирование. Мне досталась фланелевая роба, тельняшка с узкими полосками и, вместо бескозырки, флотская пилотка. Брюки оставались мои. Однажды командир, наш лейтенант, после пристального изучения нашего внешнего вида объявил о присвоении мне звания «фрегатен-капитан», что, по-видимому, означало правильное понимание расположения немецкого орла на моих брюках. Расстался я с ними только в октябре, сменив на солдатские шаровары.
В городе происходили какие-то события, все больше прибывало войск, потом они куда-то исчезали, а от вокзала к госпиталям тянулись бесконечные колонны санитарных машин. Немцы ходили подавленные и озабоченные. При случавшихся контактах с населением некоторые солдаты и даже офицеры говорили откровенно, что начался полный отход и война Германией проиграна. Этот отход мы называли драп-маршем.
Чаще стали прилетать наши самолеты, бомбили переправы. Разрывы наших бомб мы воспринимали как приятное известие от близких родственников. Однажды мы наблюдали с довольно близкого расстояния бомбардировку Мерефо-Херсонского моста. Находясь в районе нынешнего Дворца студентов, мы отчетливо видели, как две группы наших самолетов, примерно по пять в каждой, давили зенитные батареи на площадке, где сейчас ресторан «Маяк», и сбрасывали бомбы на мост. Мост остался цел, но в парке появилось 10–15 могил немецких зенитчиков.
К концу лета все изменилось. Через город потянулись колонны немцев и их союзников. Появились плакаты, призывающие местное население уходить в западные области Украины, куда большевиков, безусловно, не пустят: «Погода стоит хорошая и можно незаметно добраться до Западной Украины».
Появившиеся с востока полицаи стали ходить по домам и выпроваживать людей, но делали они это несмело и вяло. Тогда за дело взялись прибывшие из Харькова калмыки и какие-то казаки. Они действовали жестоко: выгоняли жителей и сжигали дома. Народ выходил за город и разбегался, многие возвращались и прятались в нагорной части города, где стояли немцы и куда легионеры не заходили. Надо было спасаться и нам. На хлебозаводе работы не стало, всех разогнали, люди разбежалась по неведомым углам и выживали, как кто умел.
Еще раньше мама познакомилась с пожилой учительницей немецкого языка, которая с внуком нашего возраста жила в одноэтажном доме по ул. Володарского, 10. Она нигде не работала, немцев ненавидела люто, дети ее были на фронте. Предполагалось, что калмыки с казаками к хлебозаводу не подойдут и под этим прикрытием можно пересидеть до прихода наших.
Примерно числа 15 октября мы, собрав самое необходимое, отправились на ул. Володарского, где хозяйка радушно встретила нас и разместила в маленькой комнате на полу. Выходить из дома можно было только вечером, чтобы принести воды и справить нужду.
Немцы на хлебозаводе продолжали работать, машины въезжали и выезжали, мимо нашего дома сновали солдаты и все это создавало видимость того, что и наш дом входит в территорию их расположения. Нас никто не трогал, не приходил в дом, немцы были озабочены спасением самих себя и им было явно не до нас. Так продолжалось до 24-го октября.
В тот день, всего за день до прихода наших, во двор въехали 4 мотоцикла с колясками, развернулись и сняли с одной из колясок пулемет. Я увидел в окно, что солдаты были эсесовские, сказал об этом вслух. Но, успокоенные предыдущими днями взрослые и, в частности наша хозяйка, сказали, что, очевидно, приехали взрывать завод.
Но дальнейшие события развернулись молниеносно: молодые и энергичные эсесовцы разбежались по близлежащим домам и очень быстро согнали в наш двор человек двадцать жителей, в основном женщин и детей, поставив всех лицом к забору. Велели всем поднять руки и упереться ими в забор. Совсем молоденький эсесовец в грозно надвинутой на глаза каске ходил за нашими спинами и поправлял руки тем, которые, по его мнению, не очень высоко и красиво их подняли. Правую руку наша хозяйка, стоявшая рядом с нами, держала на плече внука. Эсэсовец подошел сзади, вежливо извинился, снял ее руку с плеча мальчишки и, осторожно подняв, приставил к забору.
Видно из хорошей семьи был этот воспитанный эсэсовский парень. Даже расстреливать как попало людей он не мог. Во всем должен быть порядок. «Орднунг», одним словом. А то потом упадут на землю и ищи тех, кто вдруг останется живым, чтобы добить.
За спиной раздался громкий металлический щелчок. Я оглянулся. Сидевший на корточках возле пулемета немец заправил ленту с патронами и захлопнул крышку затворной коробки. Сказать, что я испугался — это ничего не сказать. Мне долго потом казалось, что у меня остановилось дыхание. Вдруг показалось, что можно еще спастись, если упасть на землю при первых выстрелах. Мы стояли примерно в середине этой шеренги смертников, а стрелять он начнет, наверняка, с какого-то края.
Надо успеть сказать об этом маме, а немец уже стал на одно колено и начал укладываться за пулемет. В это мгновенье распахнулась дверь проходной и из нее вышел огромный, одетый в полевую форму, в каске и с парабеллумом в кожаной кобуре на животе, фельдфебель, главный начальник на этом хлебозаводе.
— Что здесь происходит? — громким голосом почти закричал он, обращаясь к уже лежащему за пулеметом эсэсовцу.
— Ничего особенного, господин фельдфебель. Сейчас мы расстреляем этих людей и уедем, — спокойно ответил пулеметчик.
