Нина Барановская - "По дороге в Рай..." ...или Беглые заметки о жизни и творчестве Константина Кинчева...
На Петю у меня третьей руки не было. Но он и выглядел бодрее других. Во всяком случае, довольно ровно передвигался и даже произносил осмысленные фразы. Кинчев с Шаталиным дар человеческой речи к моменту отлета утратили. Я спросила Петю:
– Ты в порядке? Ты сможешь сесть в самолет без посторонней помощи?
– Нина, вы напрасно волнуетесь. Я абсолютно трезв. То есть не абсолютно, но ведь это с какой стороны посмотреть... Это ведь такая штука...
Он меня почти успокоил. Он пошел через один турникет, мы через другой. Нас попросили расстегнуть гитарные чехлы. Это было спустя недолгое время после истории с братьями Овечкиными, когда под видом музыкальных инструментов братья пронесли на борт авиалайнера оружие. Держа одной рукой Шаталина, прижимая к турникету плечом Кинчева, чтобы он не упал, пока я расстегиваю высвобожденной второй рукой гитарный чехол, мне как-то удалось справиться с этой нелегкой задачей. В чехле оружия не было. Но была заткнутая пробкой, скрученной из газеты, початая бутылка водки. "Вот сволочи!" – подумала я. Милиционер очень сурово на меня посмотрел. "Немедленно вылейте!" – сказал он. "Но-о-о..." – робко начала я. Мне не водки было жалко. Я боялась отпустить Шаталина и Кинчева. "Вылейте сейчас же", – настаивал милиционер. Я на секунду отпустила руки, почти бегом метнулась к близстоящей урне, бросила в нее бутылку водки. Кинчев и Шаталин пока еще стояли. Но тенденция к потере вертикали уже обозначилась. Я, было, метнулась назад, к своим несчастным товарищам, но суровый милиционер остановил меня.
– Я сказал, вылейте!
"Мать твою...", – подумала я. Вытащила бутылку, вылила ее содержимое в урну. Подхватила раненых бойцов. Они устояли. Слава Богу. И вот когда мы втроем уже миновали все кордоны, я обернулась и увидела, что Петю милиционер пытается задержать. Сердце мое дрогнуло. Заминка продолжалась несколько минут. Потом Петю пропустили.
– Что случилось? – спросила я, когда он подошел к нам.
– Этот мент сказал мне: парень, ты в самолет не пройдешь. Я тебя не пущу, потому что тебе там будет плохо.
– Конечно будет, – ответил ему я. – Но это мне будет плохо, а не кому-то еще. Не вам, например. Да и как мне не будет плохо, если всю ночь я пил водку. Мне просто должно быть плохо. Мент вытаращил глаза. Сраженный моей логикой, он меня пропустил...
Но не этими обстоятельствами, в первую очередь, памятна мне Пермь. А тем, что там я воочию увидела, как трудно порой достучаться, докричаться до чужой души. Даже если ты понимаешь людскую беду и хочешь помочь.
...Шел последний концерт из четырех, запланированных в Перми. И вот в разгар, так сказать, выступления на сцену пошли люди. Молодые парни с суровыми лицами. Я стояла в кулисах и увидела, что все они встали за спиной Кинчева (а было их человек пятнадцать-двадцать). Он как ни в чем не бывало продолжал петь. Тогда они отодвинули от него микрофон. На их лицах был гнев. За своей спиной я услышала, как кто-то сказал: "Афганцы, Клуб "Саланг". Беда-а..." Я вышла на сцену, подошла к этим парням.
– В чем дело, ребята?
– Пускай он убирается со сцены. Он не смеет петь такое про афганцев...
– Разве на сцене выясняют отношения? Посмотрите в зал. Он битком набит. Почти тысяча человек... Люди заплатили за билет, пришли сюда слушать. Не лишайте их этого права. Если вам есть что сказать, хотите в чем-то разобраться, приходите после концерта в гримерку, поговорим.
Они согласились. Молча, с такими же суровыми лицами спустились в зал и сели на свои места.
Когда Костя закончил выступление, я сказала ему о предполагаемом визите.
– Ну, че, поговорим... – ответил он.
Они пришли. Ими предводительствовал совершенно слепой парень с изуродованным лицом – председатель их клуба. Их возмутила "Новая кровь". Те слова, где говорится:
Кто-то прошел через Афганистан, у него обнаружен СПИД...
Они не понимали – не хотели понимать, что речь идет о страшных каверзах судьбы, когда человек может избежать гибели на войне, а потом уже дома, в мирное время погибнуть от любой случайности, от того же СПИДа, например... Тогда еще не было известно, что эта беда ходит за каждым из нас по пятам, потому что медицина наша самая бесплатная в мире. Еще не было сообщений о массовом заражении детей в Элисте и Волгограде из-за использования не стерильных шприцев. И парни восприняли слова песни на какой-то свой лад. У них была своя трактовка этих безобидных строчек, такая, которую никто из нас и предполагать не мог:
– Да если бы я в Афгане переспал с местной женщиной, с мусульманкой, – орал один из них, – меня сразу расстреляли бы!
– Да разве об этом речь? – пытался объяснить Костя. Но его не слушали.
– Вот ты поешь в другой песне: "оккупантом не может быть партизан". Это была честная война...
– Честная война – это война за свою землю на своей земле, – спокойно ответил Костя.
– А если бы туда тебя послали?
– А я бы туда не пошел. Не знаю- что сделал бы, но не пошел, – сказал Кинчев.
– Вы знаете, ребята, – обратилась к ним я, – моему сыну семнадцать. И я заранее с ужасом думаю о предстоящей службе в армии. Потому что он может оказаться и в Афгане. И также, как тысячи матерей, потерявших своих детей или увидевших их после разлуки инвалидами, как некоторые из вас, я не могу к этой войне относиться "с пониманием".
– Если ваш сын попадет в Афган, вы должны быть счастливы, – с вызовом ответил мне один из парней. – Там он станет настоящим мужчиной...
– Если останется в живых, – продолжил его речь Костя.
Мы говорили долго. Многие из них кричали. Не все. Кинчев отвечал ровно и спокойно. И очень убежденно. Говорил о том, что они – жертвы, и надо судить тех, кто их туда, в Афган, послал. О том, что понимает, почему они так хотят верить в справедливость этой войны, потому что, если эту веру утратить, то тогда совсем страшно будет жить. И под конец что-то изменилось в атмосфере. Так нам казалось. Они ушли, и, уходя, многие из них по очереди подходили и пожимали Косте руку. Когда за ними закрылась дверь, мы вздохнули с облегчением. Как после трудного экзамена. Мы думали, что все друг друга поняли, что мы нашли общий язык, что они почувствовали нашу боль за пережитые ими страдания.
Мы вышли на улицу. Хотя был самый конец марта, но в Перми еще всюду лежал снег.
В свете вечерних фонарей он казался белым-белым. Было морозно. Мы огляделись, ища глазами рафик, на котором нас отвозили после концертов "домой", за город. Рафика не было видно. К нам подошел наш пермский друг, Сережа Кущенко:
– Ребята, вы не волнуйтесь, сейчас мы такси поймаем.
– А что случилось? – спросила я.
