Ирма Кудрова - Путь комет. Молодая Цветаева
Марина подогревает ее страсть, и вот Ася уже мечтает: «Издам — и прогремит мое имя, как гремело имя Башкирцевой, только крепче и горше!» Ей очень нужна слава, ей совершенно необходимо, чтобы весь мир восхищался ею.
Она настойчива и упорна; решила — сделала, и в апреле 1915 года выйдут-таки из печати ее «Королевские размышления»!
«Размышления» претендовали на произведение философского жанра в современном вкусе. Ницше и Шестов, Достоевский, Ибсен и Кант участвуют в чисто эмоционально организованном тексте, но главный стержень «Размышлений» отчетлив, искренен и прост: ощущение глубокого неблагополучия, «заброшенности» (так назовут это позже экзистенциалисты) одинокого человека в мире — и бесцельный, бесполезный бунт, протест.
Все в тексте вертится вокруг вопроса о вере. Автор разделяет взгляды Ивана Карамазова и любит тургеневского Базарова; не верит в Бога и в загробную жизнь и убеждена в полнейшей бессмыслице земного существования. Она постоянно твердит о летящем в пустоте земном «шарике». Под ногами всегда — «бездна», и она-то определяет всю неприкаянность частного существования. (Заметим мимоходом: словечко «бездна» явно запоздало. Оно было модным лет десять назад — тогда без него не обходились ни в одном приличном «читающем» доме.) И вот вывод: утешения ждать неоткуда, все мгновения жизни равноценны, а потому не надо принимать всерьез ничего в этом глупо устроенном мире. При этом и бунт глуп! — считает Анастасия. «Не надо никаких изменений… Какую плохую услугу вы оказали бы собственной душе, если б захотели упразднить из мира все его тяжести!.. Не надо! К ненавидящему вас простирайте руки! Оскорбившему — улыбайтесь влюбленно! Живите пламенней! Дышите глубже! Будьте как птицы небесные!..
Я люблю красоту. Безобразия не допускает моя строгая и изысканная душа».
В 1916 году появилась вторая книга Аси — «Дым, дым, дым…». Она еще более уязвимая. Но в литературной продукции тех лет, в разливанном море «ниспровергателей мещанской морали» десятых годов XX века и самолюбование, и стилевое дурновкусие были нормой. Анастасия, слава богу, не тщилась создавать «художественную» литературу. Она представляла читателю исповедальную прозу, убежденная в великой ценности личности вообще — и собственной в частности.
Значимость личности, как и исповедальность в творчестве были знамением времени. В статье 1916 года «О современной литературе», опубликованной в «Биржевых ведомостях», Михаил Гершензон писал: «Переворот, произведенный “декадентами”, “символистами”, заключался именно… в принципиальном провозглашении личной свободы художника… Ярмо снято — иди куда хочешь.
А свобода — хоть и приятная, но трудная вещь… Литература готовых общественных идей запрещена и не принимается, нет, дай чистое золото твоего духа, твоей интуиции!… Оттого успех Игоря Северянина так симптоматичен для наших дней. У него “внутри” делаются сущие пустяки, шалости, но он рассказывает о них непринужденно и откровенно, и нельзя не простить молодежи эту жадность на исповедание сердца, хоть и легкого, но все же сердца, а не морализующего ума».
Юная Анастасия упоена собственной откровенностью, ее девиз: «Я ничего не прячу, ничего не приукрашиваю, каким бы это вам ни показалось». И похоже, она искренна, а ее нарциссизм и эгоцентризм в простодушном выявлении по-своему любопытны. «Я — та женщина, которую ждало много поколений мужчин, — пишет юная Ася Цветаева. — Я создана, чтобы быть прекрасной, чтобы всех губить и самой погибнуть…»
Другое дело, что когда принцип «ничего не скрываю» берет на вооружение человек — скажем мягко — не слишком большого масштаба, страницы оказываются заполненными илом подробностей, любопытных разве что дотошному психологу или даже психиатру. Замечательно, однако, что автор обеих книг фиксирует не только восторги, но и возражения, и иронию собеседников по отношению к ее собственным писаниям!
Книги Анастасии невозможно оценить однозначно. Они интересны более всего как документ времени; любопытны тем, что автор, как губка, впитал все модные в ту пору темы и разговоры, всё, что бурлило в водовороте русской жизни в канун Первой мировой войны, — во всяком случае, если судить об этом по газетно-журнальной периодике. Впитал — и, не умея переварить, выплеснул в слова, фразы, сумбурно-простодушные восклицания и вопрошания. Но и впитал не всё — политика и социальные темы Асю ни с какой стороны не интересовали.
Нечувствительность к стилевой окраске письменной речи привела к тому, что чудовищный нарциссизм и эгоцентризм автора производят в обеих книгах раздражающее, а зачастую и комичное впечатление; сегодня прочесть от начала до конца обе книги можно лишь при крайней необходимости.
Любимейшее слово автора обеих книг — «безнадежность».
2С этим словом Анастасия, кажется, не расстается. Но мы найдем его и в стихах старшей сестры в эти месяцы. Несмотря на то, что переживала она счастливейшее время своей жизни…
Над Феодосией угас
Навеки этот день весенний,
И всюду удлиняет тени
Прелестный предвечерний час.
Захлебываясь от тоски,
Иду одна, без всякой мысли,
И опустились и повисли
Две тоненьких моих руки.
Иду вдоль генуэзских стен,
Встречая ветра поцелуи,
И платья шелковые струи
Колеблются вокруг колен.
И скромен ободок кольца,
И трогательно мал и жалок
Букет из маленьких фиалок
Почти у самого лица.
Иду вдоль крепостных валов,
В тоске вечерней и весенней.
И вечер удлиняет тени,
И безнадежность ищет слов.
Модная «безнадежность» здесь так смягчена нежной любовью к себе самой и к прелести предвечернего часа, что кажется скорее сочувственной данью настроениям сестры! Хотя в одном из писем тому же Розанову и Марина признается: «Я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда — безнадежность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы — молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить».
Это признание любят цитировать исследователи и биографы Цветаевой, не обозначая его хронологических рамок. Они забывают сказать, что в «испепеляющие годы» реакции чуть ли не вся Россия заболела атеизмом. Но атеистический нигилизм Марины испарится уже в 1916 году…
Забегая вперед, скажем о реакции окружения младшей Цветаевой на ее «писательство». Елена Оттобальдовна Волошина прочла подаренную ей первую книгу Анастасии с нескрываемым раздражением. «Она всех считает круглыми дураками, только себя гениальной!» — пишет Пра сыну. Давняя феодосийская приятельница Макса А. М. Петрова жалуется ему же: «Ну, осрамила, ну, скомпрометировала!» — в связи с тем, что на экземпляре, ей подаренном, Ася вывела: «В память наших бесед»… Но вот в воспоминаниях Евгении Герцык, дружившей с Шестовым и Бердяевым, автор «Королевских размышлений» спокойно назван «молодым философом». И неизменно мягкий и жаждущий смягчить все отношения близких ему людей Волошин сообщает матери, что Бердяев и сестры Герцык находят книгу Анастасии… талантливой!
