Франсуаза Саган - Не отрекаюсь…
Иногда вы не пишете. Почему?
Между двумя книгами я не прикасаюсь к карандашу и бумаге. Не пишу, потому что я очень ленива. Обожаю ничего не делать. Лежать на кровати и смотреть на плывущие облака, как сказал Бодлер, или читать детективы, или гулять, видеться с друзьями… В какой-то момент в голове начинают вертеться сюжеты, приходят еще смутные мысли, видятся расплывчатые силуэты. Это меня нервирует. Потом, рано или поздно, проявляется давление извне… Нужда в деньгах, налоги… Все это вынуждает меня перейти к действию. Вот, кстати, почему образ жизни, который мне часто ставили в вину, привычка тратить деньги не считая, швырять их на ветер, меня в каком-то смысле спасли. Будь я обеспечена деньгами до конца моих дней, один бог знает, чем бы это кончилось.
Вертящиеся в голове идеи, давление извне – все это вместе взятое наваливается на меня глыбой, противостоять которой я могу, лишь взявшись за перо. Как правило, внешняя необходимость и внутренние желания практически совпадают по времени. Но если влияние извне опережает внутреннюю потребность – тогда я рву на себе волосы, думаю: все, я пропащий человек, нет больше вдохновения, дар небес меня покинул. С каждым разом это бывает все хуже. Я убеждена, что все кончено. А потом – пишу.
Что побудило вас писать?
Думаю, природа. Я люблю деревню, я там родилась, провела все детство, жила во время войны. Мне там очень хорошо. Когда я пишу об этом в моих книгах, Бернар Франк всегда говорит мне – это его фирменная фишка: «Описывая деревню, ты пишешь: “Осень была рыжей”». Он от этого рыдает.
Трудно ли писать?
Поначалу это очень тяжело физически. Писатель – бедное животное, запертое в клетке с самим собой. Это может быть даже унизительно. Бывает, работаешь всю ночь, а утром говоришь себе: «Не то». Поначалу я часто рву черновики.
Этот трудный момент приходится пережить всегда. Когда история только складывается и я не знаю, как к ней подступиться. Это работа лесоруба, ремесленника. Кладешь камни, пытаешься скрепить их цементом, и вдруг – бабах! – все рушится. Персонажей нет, их не видишь, они еще не определились. Ты не знаешь, как вдохнуть в них жизнь, ждешь, пока сами обрисуются. Как они выглядят, что с ними будет – пока загадка, видишь разве что отдельные жесты.
А потом начинает что-то вытанцовываться, и готово дело – они живут. Остается только следовать за ними. Когда персонажам в моей голове становится по-настоящему тесно, я и начинаю писать. И пишу очень легко, больше не останавливаясь. Когда дело идет – это чудесно. Бывают поистине благословенные моменты. Да, иной раз чувствуешь себя царицей слов. Это что-то необыкновенное, это рай. Когда веришь в то, что пишешь, это становится неописуемым наслаждением. Ты – царица мира.
У меня бывает порой животное желание ловить слова. Когда некоторые слова приходят мне в голову, я думаю, у скульптора при виде глины возникает то же желание. Но обсуждать это… Это как если бы вы спросили меня, предпочитаю ли я заниматься любовью без свидетелей или прилюдно. Смотрите, читайте, но только уже без меня. Это наслаждение формой, а не сутью.
Я думаю, что у писателей, которых называют ангажированными, преобладает скорее суть, «послание». Пруст говорил, что книга, содержащая «послание», – как подарок, с которого не сорвали ярлык. Поначалу это порыв, чувственный, эстетический, это как будто у вас связь с кем-то очень обольстительным и непокорным, и он вас ждет. Каждое объятие может обернуться экстазом, а может – фиаско. Осчастливит он вас или уничтожит – как знать? Иногда у вас хватает духу пойти ему навстречу, а порой вы колеблетесь. Это колебание называют ленью писателя – на самом же деле это страх. Писателям, у которых нет этого ощущения небезопасного любовного свидания, должно быть, очень тоскливо писать, а уж когда любовное свидание превращается в свидание деловое, даже если читатель этого не заметит, ужасно. Даже – и особенно – если они уверены, что все удалось. Единственный кошмар писателя – не слышать больше живущих в нем голосов. Даже слова, эти верные союзники, подданные, солдаты, могут оказаться мятежной и непокорной ордой. Так что приходится порой, чтобы помириться со своими войсками, приняться за длинную бредовую поэму, которая не всегда имеет конец.
Бывает ли, что, когда вы пишете, у вас опускаются руки?
Да, но мне хочется продолжать, и я продолжаю. Больше ведь все равно ничего особо не умею. Да и не смогла бы, наверно, заниматься ничем другим. Не представляю, как бы я жила, если бы не писала.
В конечном счете вы счастливы, что выбрали эту стезю?
Да. Хотя профессия писателя одновременно чудесная и до ужаса неблагодарная. Возьмите скульптора, художника, музыканта: когда они творят, их произведение – вот оно, перед ними. В красках, в звуках, в формах. Ах! Какое наслаждение услышать музыку, которую только что написал… Это, должно быть, изумительно. Скульптор может иметь со своим творением чувственный, физический, непосредственный контакт. А вот когда выходит книга, писатель видит перед собой только знаки на белой бумаге. И ему страшно, ведь без читателя эти знаки не имеют никакого смысла. А читатель – никогда не знаешь, как он отреагирует.
Однажды я ехала в автобусе рядом с женщиной, читавшей мою книгу, и вдруг она начала зевать. Ей явно было скучно – и я сбежала. Выскочила из автобуса на четвертой скорости и шла домой пешком, четыре остановки!
Стараетесь ли вы угодить читателю?
Нет, я не стараюсь угодить. Канва моих романов вполне классическая: начало, конец, история, люди. В этом я отличаюсь от большинства течений современной литературы. Моему роману необходима интрига. Писать надо инстинктивно, как живешь, как дышишь, не стремясь к смелости и «новизне» любой ценой.
Почему вы часто пишете короткие вещи?
Потому что сказала все, что должна была сказать, покончила с моими героями. Однако сама я предпочитаю роман. Создается как бы семья, с которой ты живешь два-три года. Роман – это долгое путешествие со многими людьми, к которым за время пути успеваешь привязаться. Новелла – это очень-очень короткий путь. Но если бы мне удавалось писать хорошие стихи, я бы ничего другого не делала. Увы, мои стихи недостаточно хороши. Всю жизнь я пишу стихи, а потом выбрасываю их или теряю. Я вообще люблю терять.
Когда вы пишете, книга следует за вами на улицу?
Да, все чаще, и я на полгода становлюсь занудой. Со мной скучно, потому что я постоянно думаю о ней, как об отложенной на завтра проблеме; то же самое – когда я ликую, потому что хорошо поработала. Когда пишешь с радостью, есть в тебе этакая нотка превосходства, которая наверняка раздражает окружающих. Поэтому есть смысл писать быстро, чтобы не слишком долго быть раздражителем.
