Разум в огне. Месяц моего безумия - Кэхалан Сюзанна
Мой друг Зак – тот самый, что присматривал за моей кошкой вместе с другой коллегой и подругой с работы, Джинджер, – тоже позвонил в тот день. Я сообщила ему новость в той же манере – словно поделилась, что ела в тот день на обед.
– Мне сделают мозгопсию, – выпалила я.
– Погоди, Сюзанна. Тебе будут делать операцию на мозге? – встревоженно спросил он. Впервые кто-то при мне ясно выразил свое волнение по поводу этой опасной процедуры. Я заплакала от страха и растерянности и наконец повесила трубку, от расстройства не в силах продолжать разговор.
Наступили пасхальные выходные. В субботу пришла главная медсестра хирургического отделения и описала процедуру подготовки к нейрохирургической операции. Она держалась весьма оптимистично, и по ее виду можно было сделать вывод, что биопсия мозга – обычное дело. Но папа все равно заплакал. Когда она сообщила о том, что мне придется побрить голову – выбрить полосу длиной примерно 10 сантиметров над правой половиной лба, – я бесстрастно выслушала ее, и отца поразило то, с каким достоинством я держалась. Лишь позже тем вечером я дала слабину. Увидев, что я расстроилась, отец тоже заплакал. А потом услышал, что я смеюсь.
– Какой ты смешной, когда плачешь, – хихикала я.
Мы оба начали плакать и смеяться. Сквозь слезы он напомнил мне нашу поговорку.
– Если тебе легко, что это значит?
– Хм… – Я забыла ответ.
– Значит, ты летишь в пропасть. А если трудно?
– Хм. – Я приподняла руку, показывая подъем вверх.
– Точно. Значит, поднимаешься в гору.
На следующий день было пасхальное воскресенье, и папа принес мне праздничную корзинку – такую же, что дарил каждый год с самого детства, с шоколадными конфетами и желейными бобами. Он с радостью смотрел, как я, словно дитя малое, с горящими глазами набросилась на конфеты.
В понедельник утром родители приехали пораньше, обуреваемые страхом и волнением. Я, в свою очередь, казалась неестественно спокойной. Наконец, санитар, похожий на главаря банды мотоциклистов, уложил меня на каталку и повез в хирургическое отделение. Родители выждали несколько секунд. Забыв о годах предательства, эмоционального отчуждения и мелочных ссор, они коротко обнялись и тихонько поплакали вместе.
Хирургическое отделение больницы было картиной из будущего – стерильное помещение с дверями, ведущими в операционные. Никаких тебе пейзажных полотен на стенах и успокаивающей музыки: здесь велись самые серьезные операции. Мы ждали в закутке перед лифтами, отгороженном большими прозрачными вертикальными шторами. По ту сторону перегородки все были в хирургических халатах.
Подошел ординатор хирургического отделения, чтобы выбрить мне голову. Он выбрил участок диаметром сантиметров двенадцать, и, хотя я была в полном сознании, я не закричала, не стала звать на помощь и не заплакала. Отец снова восхитился моей силой духа, хотя, вероятно, я просто не догадывалась, что на самом деле происходит. Я сидела на кушетке с невозмутимым видом, с завернутой в полотенце головой, и выглядела так, будто только что вышла после спа-процедур.
Борясь со слезами, отец опустился рядом со мной на колени.
– Помни, что я тебе говорил. Если тебе трудно…
– Значит, я поднимаюсь в гору.
– То есть идешь вверх.
– То есть иду вверх.
Нейрохирург Вернер Дойл надел халат и приготовился к операции. Он вошел в операционную в сопровождении медсестры и анестезиолога. Хотя процедура биопсии мозга относительно безопасна, всегда существует риск инфекции или врачебной ошибки: например, врачи могли неверно определить участок мозга, с которого берется образец. Но все же по сравнению с более сложными операциями, которые доктор Дойл привык проводить у эпилептиков, биопсия мозга была довольно простой процедурой.
К компьютеру и рабочей станции хирурга подключили новый аппарат МРТ. Доктор Дойл выбрал участок в префронтальной коре без крупных дренирующих вен, находящийся дальше всего от отделов мозга, ответственных за моторные функции. Меня подкатили к операционному столу и продезинфицировали кожу головы. Затем ввели общий наркоз.
– Считайте от 100 до 1, – велел анестезиолог.
– 100… 99…
Мои глаза закрылись, и голову закрепили в держателе у висков, чтобы я не шевельнулась. При помощи скальпеля доктор Дойл сделал S-образный надрез в правой передней четверти головы, примерно на четыре сантиметра правее центральной линии черепа. Нижняя загогулинка буквы S чуть выходила за линию роста волос. Острым лезвием он раздвинул кожу и закрепил ее с двух сторон расширителями. Зажав в руках высокоскоростную дрель, он ловко, как искусный плотник, просверлил в черепной кости отверстие диаметром 1 см. Затем расширил его краниотомом – дрелью со сверлом большего диаметра, – размолов кость в муку. Удалив 3-сантиметровый кусок костной пластины, обнажил твердую мозговую оболочку – наружный защитный слой мозга – и взял образец ткани, чтобы впоследствии отправить его на анализ вместе с мозговой тканью.
При помощи тонкого скальпеля № 11 и диссектора он вырезал несколько кусочков ткани общим объемом примерно 1 кубический сантиметр. Среди них было белое вещество (нервные волокна) и серое вещество (тела нейронов). Он отложил образцы для будущих исследований, а один отправил на заморозку на случай, если понадобятся дополнительные анализы. Затем промокнул мозговое вещество и остановил кровотечение при помощи хирургического тампона.
Затем он очень аккуратно наложил шов на твердую оболочку мозга и вернул на место костяную пластину. Он сдвинул ее вбок, вдавив в кость черепа, чтобы кости соединились; затем закрепил шурупами и маленькой металлической пластинкой. В конце процедуры хирург вернул внешний кожный слой в первоначальное положение и закрепил кожу головы металлическими скобами. Операция заняла четыре часа.
– Считайте от 100 до 1, – произносит чей-то голос.
– 100… 99… 98…
Темнота.
Я моргаю – раз, другой, третий. «Я все еще в сознании».
Темнота.
В послеоперационной полно народу. Но я одна. Справа от меня вокруг койки другого пациента собралась семья. А где мои родители?
И тут я их вижу. Маму и папу. Я не могу пошевелиться.
А потом вижу Стивена и Аллена. Пытаюсь поднять руку и помахать им, но она как чугунная.
И снова темнота.
– Я хочу пить. – Голос охрип. – Пить.
– Вот, – деловито произносит сестра и кладет мне в рот пропитанную водой губку.
Губка неприятно шероховатая, но вода – как дар свыше. Высасываю все до капли.
– Пить.
Мне дают еще одну губку. Слышу, как родители ребенка, который лежит на соседней койке, дают ему кусочки льда. Поднимаю руку. Мне тоже хочется льда. Подходит медбрат.
– Льда.
Он приносит мне несколько кусочков и кладет на язык. Слышу голос медсестры – та велит ему больше не давать мне воды.
– Ей нельзя пить. Не обращай на нее внимания.
– Воды, воды, – умоляю я.
Она подходит ко мне.
– Извините, но вам больше нельзя пить.
– Я всем расскажу, как вы надо мной издевались. Я всем расскажу, когда выйду отсюда.
– Что вы сказали? – Ее тон меня пугает.
– Ничего.
И снова темнота.
Я в тесной одиночной каморке. Мне нужно в туалет. Мне нужно в туалет. Я напрягаюсь. Катетер выскакивает, и моча разливается по кровати. Заходит медсестра.
– Я разлила…
Вбегает еще одна сестра. Они переворачивают меня на левый бок, снимают простыни, обмывают меня теплыми полотенцами и чем-то спрыскивают. Затем поворачивают на правый бок и повторяют процедуру. Мне приятно. Но я не могу пошевелиться. Я собираюсь и приказываю себе пошевелить пальцами ног. Напрягаюсь так сильно, что голова начинает болеть. Но пальцы не шевелятся.
– Я не могу пошевелить ногами, – кричу я.
Через некоторое время после операции, примерно в 23 часа, медсестра сообщила отцу, что меня перевели из послеоперационной палаты в отделение интенсивной терапии. Его не позвали ко мне, но он все равно пришел – один. Именно папа решил остаться и ждать новостей, в то время как другие уехали домой по настоянию медицинского персонала. В отделении интенсивной терапии было несколько отсеков; в каждом размещалось по одному пациенту. Повсюду сновали медсестры, но на папу никто даже не взглянул. Проверив отсеки по очереди, он наконец нашел меня.
