Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Для прадеда моего казус имел все же недурные последствия, поскольку он получил орден Святого Владимира, а это влекло за собой потомственное дворянство. Зарегистрировался он в качестве дворянина, однако, не в Митаве, полагая что слишком мало времени провел в этом крае, а в Петербурге, где его и зачислили по разряду мелкопоместного дворянства. Правда, ни он, ни мой отец не придавали дворянскому титулу ни малейшего значения — в России не принято этим кичиться.
Мой дедушка был романтиком и довольно быстро промотал немалое свое наследство. С юных лет он пустился в разного рода спекуляции, не испытав в них ни малейшего счастья. Может быть, ему не следовало изменять привычкам всегда тщательно выбритого прадеда и заводить себе круглую шкиперскую бородку… Как бы там ни было, нужно было зарабатывать деньги, и, став чиновником, он избрал для этого самый простой способ.
Во времена моего прадеда Митава была еще полностью немецким городом. «Благословенная» Курляндия, населенная латышами, в начале тринадцатого века была завоевана орденом немецких рыцарей-меченосцев и в том же веке отошла к Тевтонскому ордену. В шестнадцатом веке она даже стала настоящим герцогством, владевшим к тому же каким-то сказочным островом у берегов Южной Америки (остров Тобаго). Но всему этому не суждено было удержаться; великие русские царицы восемнадцатого столетия все пристальнее приглядывались к местным плодородным землям, поставлявшим мужчин изрядных мужских достоинств, которые они умели ценить. Так что грубовато-галантный восемнадцатый век Просвещения не успел еще завершиться, как наша муха уже билась в русской паучьей сети.
При всем том три балтийские провинции — Курляндия, Литва и Эстония — и под русским владычеством оставались сугубо немецкими, хотя коренное население их состояло на юге в основном из латышей, а на севере — из эстонцев.
Митава, Рига и Тарту сыграли важную роль в истории немецкой литературы и немецкой философии — в такой степени, какую теперь даже трудно себе представить. Балтийское дворянство и просвещенное бюргерство немало поспособствовали расцвету немецкой книготорговли. Если взглянуть на подписные листы тогдашних бестселлеров, то можно с удивлением убедиться, что в Митаве спрос на них был выше, чем, например, в Веймаре. Так, переведенную Иоганном Генрихом Фоссом «Одиссею» Гомера (Гамбург, 1781) пожелали иметь двадцать жителей Митавы и одиннадцать — Риги, это еще не считая многих прибалтов, которые жили в городах Германии. А «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Стерна (Гамбург, 1772, издатель Боде, три тома) и вовсе отправилась в Прибалтику по 135 адресам. Подписной лист сего очаровательного сочинения сохранил, кстати, одну курьезную деталь: великие немецкие писатели того времени Гердер, Клопшток и Виланд указаны лишь пофамильно, без имени и адресов, зато под литерой «Г» встречаем некоего, в то время еще совершенно неизвестного «господина доктора Гёте И. В. из Франкфурта».
Известно, какую роль сыграл Гердер в Риге; известно также, насколько тесно был связан с Прибалтикой Гаманн, гениальнейший ум своего времени; хотя собственных поэтов этот край произвел не так много, разве что Ленц долгое время оставался по-настоящему заметной величиной — если не считать еще несчастного Белендорфа.
Молодые прибалтийцы учились в Германии и это имело решающее значение. Неудивительно, что немецкая культура была здесь в таком почете! До самого моего времени здесь никогда или почти никогда не говорили по-русски — моя мать даже не знала русского языка. Правда, молодые прибалтийские дворяне не без охоты отправлялись в Петербург — и сколько же русских министров, камергеров, придворных, генералов вышли из Прибалтики! С некоторыми оговорками можно сказать, что прибалты были соправителями России, хотя по-настоящему близко с русскими не сходились: мало кто из них женился на русских, а когда кто-либо отправлялся в Петербург или Москву, то говорили: «Он поехал в Россию». Не думаю, чтобы о каком-нибудь баварце, отправлявшемся в Берлин, в то время могли сказать: «Он поехал в Германию»…
Все нараставшая на протяжении девятнадцатого столетия русификация привела, правда, к тому, что еще задолго до рубежа веков преподавание в государственных школах велось на русском языке, однако большинство населения говорило либо по-немецки (дворянство, бюргерский класс, купцы), либо по-латышски (крестьяне, рабочие). Существовали, правда, и латвийские студенческие корпорации, и было бы несправедливо умолчать о том, как расцвела в начале века латышская культура. Тем не менее образованные слои в то время состояли все же по большей части из немецкоговорящих прибалтов, которых, однако, сами «имперские немцы» не очень-то жаловали. По совести сказать, прибалтийские немцы в свою очередь не жаловали русских, как и латышей, как и — если заглянуть к ним в душу — вообще никого кроме немецких прибалтов. По этому поводу сохранилось немало всяких «хохм», ибо прибалты, вообще-то не лишенные чувства юмора, потешались и над самими собой не меньше, чем над другими.
Конечно, жизнь немецких прибалтов в известном смысле была не слишком обременительной, поскольку и происхождение, и состояние, и то положение, которое они занимали, позволяли им в этих провинциях чувствовать себя хозяевами в собственном доме.
С другой стороны, совсем легкой их жизнь тоже нельзя было назвать, ибо они на пальцах рук могли при желании просчитать, сколько лет еще смогут противостоять немецкому давлению. А то, что прибалты, становясь чиновниками на русской службе, вынуждены были говорить по-русски, не имело большого значения, ибо могущественная Россия, разумеется со временем, все больше инфильтрировала в эти провинции собственных русских чиновников.
И конечно же в местных городах стояли русские полки, только в Митаве их было целых три.
Итак, мой дед стал русским чиновником. Должность он на протяжении всей жизни занимал скромную, но чиновником, как все прибалты, был исправным. В Митаве, этом старинном герцогском городе, он осел основательно, женился здесь на местной немке и создал образцовую чиновничью семью. В марте 1840 года родился мой отец.
Судя по всему, было ясно, что отец мой тоже станет чиновником. И он стал им, как и его брат, хотя тот позднее признавался, что в коммерции добился бы, вероятно, большего. Карьеру отец сделал изрядную, но не слишком блестящую — вследствие того, что вечно ссорился с русскими начальниками; одного из них, вице-губернатора Курляндии, он ненавидел до конца своей жизни, хотя нрава был самого незлобивого.
Русские чиновники прибалтийских провинций к обществу не принадлежали; отношения с ними не поддерживались, так что они были обречены на общение друг с другом, поскольку и чиновники из местных с ними тоже не водили сколько-нибудь близкое знакомство. Прибалты жили вообще довольно замкнуто, общение происходило только внутри собственного сословия: так, дворяне не желали знаться с так называемыми «литераторами», как они
