Любовь Овсянникова - Шаги по земле
Настало воскресенье, 13 июля. Мама, оправившаяся от тяжелой опухлости, спровоцированной недоеданием, пошла на базар за покупками. Там ходила вдоль прилавков, вдыхала почти забытые запахи яств, радовалась молодости, солнцу, встреченным знакомым.
— Не ходи, детка, долго. Иди домой и ложись, — участливо сказала старая Желуденчиха, пряча глаза, словно была виновата в том, что осталась жить, а ее подругу, мамину маму, расстреляли немцы.
— Я неплохо себя чувствую, — ответила мама, — радуюсь каждому шагу. — А как вы поживаете?
— Помаленьку, а у тебя живот уже опустился, ребеночек к выходу подбирается.
Это убедило маму, и она отправилась домой. Действительно, вечером почувствовала первые признаки приближающихся родов и поспешила в больницу. Ее сопровождал папа. Шли они безлюдной дорогой, через низовье Дроновой балки, чтобы, как полагалось, их не видели чужие глаза. В селе беременные и роженицы всегда заботились об этом, блюли старые традиции.
В больнице маму встретила дежурная медсестра Ольга Федотовна, провела в палату и подготовила к родам. На рассвете начались схватки, к маме вызвали местную акушерку — принимать роды. Так 14 июля, в понедельник, вместе с утренней зарей я появилась на свет.
В небольшом поселке, где все друг друга знают, новости распространяются быстро. О том, что мама родила вторую дочь, узнали родственники, даже те, кто не очень роднился. Едва рассвело маму навестила единственная родная тетка по отцу Бабенко Елена Алексеевна, жившая заносчиво и безбедно, так как ее муж работал заведующим «Заготзерно». Это был важный объект, где хранилось зерно, сданное государству колхозами. Естественно, семья такого человека голода не знала. Тетка принесла маме спелые абрикосы и кусочек свежеиспеченного хлеба. Такой была ее скромная помощь родной племяннице в течение того мучительного и многотрудного года, вошедшего в историю своим природным катаклизмом. А следом за Еленой Алексеевной пришел папа и принес все ту же кашу из недозрелой пшеницы — припасенных с Алексеем Яковлевичем колосков хватило надолго. На подходе к больнице папу встретила дежурившая ночью медсестра.
— Не беги, не беги, твоя жена не заработала такого внимания, — с кривой улыбкой сказала она.
— Почему? — удивился папа, не сразу распознав то ли недоброжелательность, то ли иронию в ее словах, а потом понял: это зависть. Известное дело — незамужняя.
— Родила вторую дочь, — меж тем уже мягче произнесла Ольга Федотовна.
— Ничего, все наше будет.
И вот начали собирать новый урожай. Часть его свозили на мельницу, где из зерна мололи муку, а из семечек подсолнуха давили масло. Маленькое предприятие заработало на полную мощность. Но старое немецкое оборудование, полученное по репарациям и недавно установленное тут, часто выходило со строя, а технической документации на него, чтобы правильно произвести ремонт, не было. Мельничные механики только руками разводили. Пришлось директору мельницы просить помощи у папы, потому что только он разбирался в технике по-настоящему. Папа, конечно, согласился помочь, но встречно попросил расплатиться за работу не деньгами, а натуральным продуктом. В итоге ему достался мешок муки и десять литров подсолнечного масла.
С мешком на плечах и бидоном масла, зажатым в руке, почти притиснутым к груди, папа не шел — летел домой. Душа его ликовала, предвкушая счастливые деньки. Так его трудами наша семья оказалась со съестными припасами на следующую за голодным годом зиму.
— Завтра ты напечешь коржей и наваришь галушек, — сказал папа, войдя в дом, и мечтательно прикрыл глаза. Он так устал и настрадался душой, что хотел одного — спать. Потом в стране начали постепенно увеличивать карточный паек. Жизнь налаживалась, и в этой улучшающейся жизни уже присутствовала я.
Итак, есть неоспоримый факт: я появилась на свет ровно в четыре часа утра 14 июля 1947 года. Запишу эти данные цифрами — 14.07.1947 в 4–00. Прошу заметить, что июль — седьмой месяц года. Так вот я, не снисходя до анализа нумерологических совпадений — этих четверок, семерок,… заложенных в моей первой дате, — подчеркну лишь, что в тот день был понедельник. И всем станет понятен ход моих мыслей. Известно, что ночь — время темное, представляющее конец одних суток и начало других, тайную встречу прошлого и будущего, закваску предстоящих интриг. Но даже если бы мама, дабы избежать недоброй ауры понедельника, прибегла к обману и приписала мое появление воскресенью, когда она фактически поступила в больницу, то прямиком угодила бы в число 13, известное едва ли не еще большими невезениями. Так обстояли дела с моей личной историей, начало которой выдалось, мягко говоря, мистическим.
О внешних обстоятельствах я упомянула: послевоенная разруха, нужда во всем, голод, выпаленная солнцем земля. И было под тем солнцем не черное с пушистым белым, как зимой, а черное с пыльным и каменистым черным, как бывает в преисподней, а не в живом мире.
Мама, рассказывая о том времени, не находила слов и всю жуть пережитого передавала бессловесно. Не мимикой, не жестом, а новым падением в него и содроганием от ужаса, отчего я просила не рассказывать дальше, забыть прошлое, стереть из памяти, коль в такие минуты оно возвращалось к ней в яви, да еще — с такой силой. Мама не могла говорить, но закрывала глаза, обхватывала руками виски и качалась из стороны в сторону, немо воя, воя внутри себя — так мне представлялось ее состояние. И слезы катились по ее щекам — без всхлипа и моргания век. Это было запредельное горе, невыразимое, ибо безжизненность человеку выразить не дано. Он, рожденный жить, не должен был видеть обитель гибельности и знать ее, и у него не должно быть для ее описания ни красок, ни других средств. А им, поколению наших родителей, пришлось испытать то, что не предназначалось к постижению; пришлось опрокинуться туда, где нет жизни. И уцелеть! Более того, рожать детей, утверждая себя! Забытые счастьем, тщедушные и как будто совсем не герои, они прошли по пустыням смерти и праха, пепла, тлена и бренности, засеяли там жизнь, спасая ее для нас.
В каждом дне случались ситуации, где страшный час, в который я родилась, пробивался в явь со своим проклятым трухлявым обличием. И тогда я понимала мощь и бесстрашие тех, кто сражался с ним, противостоял вечной тьме и прорывался через мертвенность. Я уясняла меру их подвига, сотворенного ради нас, молодых, подвига под названием — жизнь родителей. Например, подавая на стол вареники или пироги, мама могла обронить: «Ешьте, это же так вкусно! Я уж думала, что никогда не наемся хлеба…». Как болит мое сердце от этих слов! Всегда болело, и хотелось воздать маме. Да разве это возможно?
