Лев Разумовский - Паренек из Великих Лук
Пластический мотив, который дает художнику толчок, импульс к размышлению, часто случаен. Форма облака в небе, абрис лужи на асфальте, кудрявый корень в лесу или брошенная тряпка вдруг рождают ассоциации, которые требуют воплощения на бумаге, холсте или в объеме.
У нас в мастерской долгие годы валялся большой липовый чурбан с гнилой сердцевиной. Занимал место. Я предложил: «Давай выбросим». Вася сказал: «Погоди. Пригодится».
Однажды, придя в мастерскую, я застал Васю сидящим на полу в обнимку с чурбаном — он вырезал из него гниль и опиливал выступающие края. Через несколько дней стало ясно, что, добравшись до здоровых слоев древесины, Вася делает удобное кресло, которое он впоследствии декорировал тонким рельефом — сложной двухсторонней композицией из обнаженных фигур юноши и девушки. Закончив работу, он тут же подарил кресло нашему Алеше.
Пришел как-то в мастерскую с круглым булыжником в руках. Подобрал на дороге. «Булыжник — оружие пролетариата?» — пошутил я. «Балда! — огрызнулся Вася. — Красивая вещь».
Отнес булыжник на фабрику «Самоцветы», отполировал, сделал аккуратный постаментик из бука, поставил на него булыжник, — и я ахнул. Полировка проявила богатый цвет камня, изменила фактуру, подчеркнула контраст между темным бликующим объемом и светлой матовой доской. Это уже была композиция.
Что делает обычно человек, у которого прохудились ботинки? Сдает их в ремонт, платит несколько рублей и получает через пару дней свои скороходы. Когда такое случилось у Васи, он поступил по-другому. Разыскал магазин «Все для сапожника». Купил кожу, резину, сапожный клей, дратву, деревянные гвоздики и железную ногу. Все это хозяйство обошлось ему в сумму, на которую можно было купить две пары новых сапог. Но через неделю он овладел мастерством и получил полное удовлетворение.
У него был свой рабочий язык. «Пришпандорь доску!» — «Зачем?» — «Да чтоб не жихала». Или на мою реплику: «Что ты все с досками возишься? Занялся бы лучше творчеством» — Вася ответил: «А я каждый гвоздь забиваю творчески».
Он был отличным столяром, очень любил дерево, содержал весь инструмент в образцовом порядке и столярничал с не меньшим удовольствием и увлеченностью, чем лепил. Задумал как-то поменять дома старую мебель, накупил досок, чисто выстрогал их, собрал стол, причудливые полки, сделал стулья, кресло из сосны, покрыл все изготовленное золотистым лаком. Стало в комнате светлее и солнечнее от этой мебели. Однако чего-то не хватало его художнической душе. Подумал — и расписал все поверхности стола и стульев ковром из полевых цветов — васильками, колокольчиками, ромашками — и бабочками. Против всех традиций, вопреки правилам — вот как душа захотела! И запахло в комнате весной. И стала эта мебель на него самого похожа — светлая, наивная, чистая.
Вася тянулся к природе, к тишине, к простым и искренним людям, не любил шума, спешки, раздерганных ритмов большого города, не гонялся за успехом, за большими деньгами, не занимался саморекламой, не участвовал в собраниях Союза художников. Никогда не завидовал чужим удачам, а радовался им больше, чем своим. Всю жизнь ненавидел всякие бумажки, анкеты, справки, документы, терялся при неизбежных встречах с администрацией Художественного фонда, избегал телефонных разговоров. К сроку получения пенсии у него не оказалось никаких документов, подтверждающих, что он был в партизанском отряде, и пенсию Вася получил по минимуму.
При всей своей скромности и одержимости искусством отшельником Вася не был и не отказывался от рюмки-другой в хорошей компании. Не могу не вспомнить забавный эпизод периода нашей работы на творческой даче в Переславле Залесском. Дело было летом. На даче собралась разношерстная, дружная компания скульпторов, которые, получив райские условия (бесплатные натурщики, оборудованные мастерские, трехразовое питание и полная свобода воплощения своих замыслов), увлеченно работали целыми днями, ненадолго отрываясь на общие посиделки с байками. Все были не дураки выпить. Как-то после очередной пирушки к Васе подошел Толик Веселов, бывший моряк, а ныне известный скульптор и хороший выпивоха. Он позвал Васю пойти погулять в город. Было уже довольно поздно, и я предложил перенести прогулку на завтра. Вася сразу разозлился и зашумел. Он размахивал руками и вопил: «Ты что! Ты думаешь, если я маленький, то мне и гулять нельзя?» Толик, оценив обстановку, сказал мне: «Лев, не дрейфь! Ничего с твоим Васькой не случится. Если что, я его на собственном горбу принесу!» После этого оба гуляки хлопнули дверью и исчезли. К полуночи я стал дергаться. Все в доме уже спали. Я решил: еще двадцать минут жду и иду искать. Тут дверь с шумом распахнулась, и на пороге появилась фигура Васи, согнувшаяся под грузом бесчувственного Толика.
Не одним искусством жив человек. Существуют такие повороты истории, когда каждый проявляет себя в определенной позиции.
Так было, когда в начале перестройки высунули головы неонацисты. Лидер «Памяти» выступил с полуторачасовой речью в Союзе художников, и его не выгнали, а наоборот, внимательно выслушали. В Румянцевском садике открыто устраивались антисемитские митинги; случайные прохожие зачастую вступали в дискуссию, поддерживая ораторов. Настроение в нашем кругу было подавленное. На этом фоне в мою память врезалась одна фраза, сказанная Васей искренне и потрясенно: «Лева! Что творится! Ведь когда тебя оскорбляют, то эти подонки оскорбляют весь род твой! И отца, и мать, и детей твоих!»
В 1978 году Вася перенес первый инсульт. Отнялись рука и нога. Через два месяца встал, через четыре вернулся в мастерскую, без которой не мыслил жизни.
Но это был уже не тот Вася… Проклятая болезнь ударила по самому драгоценному и чувствительному участку его мозга — творческому потенциалу. Он продолжал бороться еще два года, выполнял большие заказы, делал тяжелую физическую работу. Однако день ото дня работать становилось все труднее. Прежняя хватка и умение куда-то уплывали…
Наконец наступил день, когда после очередной неудачи на худсовете он решился на самый мужественный и трагический по сути поступок: раздал коллегам все станки, инструменты, раздарил ряд работ, вымыл полы в мастерской и объявил, что скульптурой больше заниматься не будет. Скульпторы из соседних мастерских, знавшие его со стороны, были потрясены, услышав это. Каждый из них прошел тяжелый, а иногда и мучительный путь овладения мастерством, и они не могли понять, как человек отказывается от деятельности, которой посвятил всю жизнь. Я же, живший с ним рядом и с тоской наблюдавший за всеми этапами прогрессировавшей болезни, был не в силах чем-либо помочь.
