Юрий Борев - Луначарский
За столкновением амбиций, в борьбе за лидерство в революционном движении, в спорах между меньшевиками и большевиками таились тактические и стратегические расхождения между крыльями расколовшейся российской социал-демократической рабочей партии. Прослушав ленинское выступление на собрании русских эмигрантов, Луначарский увлекся твердой, рационально обоснованной позицией «старика», но при этом не утратил своей приверженности к демократическим формам партийной жизни и остался сторонником интеллигентных взаимоотношений с товарищами по борьбе. Однако ленинская суггестивность и воля увлекли Луначарского, и он потянулся к большевикам.
На следующий день после своего выступления Владимир Ильич писал Надежде Константиновне: «…Постараюсь приехать поскорее и ускорить приезд миноносца… Завтра переговорю с миноносцем и, наверное, он будет за меня…»
В первых числах декабря 1904 года Луначарский выехал из Парижа в Женеву. Сразу же по его приезде состоялось первое заседание редколлегии новой газеты, которое вел Ленин. Во время этого совещания Луначарский познакомился с Михаилом Степановичем Ольминским, Вацлавом Вацлавовичем Воровским, Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, Мартыном Николаевичем Лядовым и Надеждой Константиновной Крупской.
Вскоре в большом зале гостиницы «Handwerk» Луначарский выступил с рефератом перед большим и представительным собранием русских политических эмигрантов. Докладчик говорил образно и афористично, критикуя оппортунизм в социал-демократическом движении. Реферат был встречен бурными аплодисментами, во время которых Надежда Константиновна, наклонившись к Ленину, сказала:
— Приплыл миноносец — и сразу в бой. Оратор он великолепный.
Ленин согласно кивнул.
Воровский тихо спросил:
— Каковы корни образованности и революционности этого молодого человека со столь радикальным мышлением?
Все про всех знающий Бонч-Бруевич пояснил:
— Радикально настроенная семья, изучение марксизма еще в гимназии, участие в сходках и в революционной агитации, арест, ссылки в Вологду и Тотьму, изучение естествознания и философии в Цюрихском университете, знакомство с Ковалевским, Плехановым, Авенариусом. На таком мятежном жизненном пути можно было накопить и духовное богатство, и интеллигентность, и эрудицию. А уж его позиции и мировоззренческие установки — это ленинское влияние.
Жизнь политических эмигрантов была полна тревог, бытовых трудностей, тоски по близким, оставшимся в России, ностальгии по самой России. В эмигрантской среде было много политических споров, тяжелого труда — организационного и просветительского, журналистского и лекторского. Эмигранты жадно учились, партийная интеллигенция учила других, менее подготовленных революционеров, щедро делясь с ними своими знаниями. Серьезных духовных усилий требовало теоретическое осмысление процессов, происходящих в мире и в России, политических, моральных и философских проблем, выдвигаемых революцией. На споры и дискуссии уходило много времени. Внешне малорегламентированная и, казалось бы, спокойная жизнь эмигрантов была подчинена поискам путей решения высших социальных задач. Эти серьезные духовные поиски неизбежно переплетались с обычными во всякой эмигрантской среде мелкими интригами и выяснениями личных отношений. И все же интеллектуальная атмосфера возникала и при бесконечных спорах по острым политическим проблемам, и на отдыхе.
Ленин отдыхал так же самозабвенно, как и работал. Друзья и товарищи по изгнанию, окружавшие его, заполняли досуг весельем, напряженными духовными поисками, спорами.
Сегодня все собрались в столовой для эмигрантов, которую держали супруги Лепешинские. За окнами было темно и холодно, дул пронзительный зимний ветер. Столы в комнате были сдвинуты. Компания образовалась большая, пестрая и шумная: здесь собрались редакция новой большевистской газеты «Вперед» в полном составе и несколько меньшевиков, зашедших кто просто на огонек, а кто поужинать. Среди присоединившихся к компании были лидеры меньшевиков Федор Дан и Юлий Мартов. Неловко было не пригласить их к столу. И, преодолевая политические расхождения, смешанные с личной симпатией к Мартову и с прямой неприязнью к Дану, Ленин разделил с ними трапезу. Лепешинские подали картошку в мундире, вяленую рыбу и пиво. Послышались шутки по поводу изобретательности, щедрости и изысканности вкуса хозяев. Стало шумно, весело, зазвучали колкости, смех, однако общее застолье не складывалось. Недовольный этим, Ленин встал и, улыбаясь, сказал:
— Товарищи, я предлагаю сыграть в новую игру, которая называется «Поймать Луначарского!».
Бонч-Бруевич пошутил: чтобы играть в эту игру, «Миноносец» вновь должен уйти в легкомысленное парижское плавание.
Все засмеялись.
— Нет, — возразил Ленин, — имеется в виду совершенно другая игра.
— Каковы ее правила? — спросил Бонч-Бруевич.
Ленин, заговорщически прищурив глаз, ответил:
— Любой из присутствующих спрашивает Луначарского о малоизвестном явлении, трудном термине или незнакомом слове. Луначарский без подготовки должен прочитать реферат по заданной теме. Условие игры такое: если спрашивающий даст Луначарскому непосильное для него задание, то он будет должен фант и мы его заставим проделать какую-либо смешную церемонию. Если же Луначарский с честью выйдет из испытания и его не удастся «поймать», то фант будет за спрашивающим. Проигравшему мы все, и в первую очередь Анатолий Васильевич, дадим смешное задание.
Сразу же после знакомства с Луначарским Ленина привели в восторг его феноменальная память и широчайшая, поистине энциклопедическая эрудиция. Игра была испытанием этих его способностей. Игра позже длилась не один год, и почти никому не удавалось «поймать» Луначарского.
На сей раз смешной и трудный вопрос обернулся курьезом. Дан воскликнул: «Я поймаю вашего Луначарского!» И, надеясь застать Анатолия Васильевича врасплох, дал ему задание сделать реферат на тему «Черт в русской литературе и искусстве». Все расхохотались, и пуще всех — Ленин. Когда смех смолк, Луначарский спокойно и серьезно спросил, о каком периоде должно быть сообщение.
Дан внес «снисходительное» предложение:
— Для облегчения задания возьмем… древность.
Все опять расхохотались. Луначарский же, чуть улыбнувшись странному заданию, начал доклад.
— На древнерусских иконах бес предстает столь отвратительным, что в народе возникла поговорка: «Не так страшен черт, как его малюют». В рукописи семнадцатого века… — Луначарский запнулся, напрягая память, снял пенсне, а затем как по-писаному произнес: — В этой рукописи говорится: «Некий зограф писал образ Богородицы благолепнее, а дьявола зело гнусно под ногами ея». Создавая облик беса, или образ зла, художники обычно соединяли звериные и человеческие формы. Использовались формы летучей мыши, пса, быка, свиньи, козла, обезьяны, змеи. Демонология на Руси, — продолжал Луначарский, — была как национального, так и византийского и античного происхождения. На формирование представлений о бесе оказывали воздействие образы восточных человекообразных божеств со звериными головами и крыльями, образы минотавра, кентавра, горгоны, сирены, цербера, сладострастных козлоподобных сатиров, привлекалось также непривычное обличье иноземцев.
