Катрин Шанель - Последний берег
Шанель рассказывала еще что-то о своих успехах в пении, но я погрузилась в свои мысли и почти не слышала ее, кроша трезубой вилочкой лимонную меренгу. Только когда мать смолкла, я подняла на нее глаза.
Она улыбалась. Улыбалась своей фирменной улыбкой, прославившей ее как писаную красавицу. Эта улыбка была еле заметным движением лицевых мускулов, но она освещала все ее лицо, приподнимала скулы, заставляла глаза блестеть, а губы гореть так, словно их только что целовали.
Так Шанель улыбалась только мужчинам, и только тем, кто ей нравился.
Только тем, кого она вожделела.
Я полагала, что смерть Поля Ириба закрыла эту страницу в жизни моей матери, поэтому даже помедлила, прежде чем оглянуться. Подумала на минуту, что она улыбалась своим воспоминаниям, какому-то милому призраку, который она на секунду увидела в столбах света, падавших из высоких окон…
Но потом я увидела, что Шанель улыбается мужчине в хорошо сшитом сером костюме. Это был высокий худощавый блондин с очень странными глазами – они были серебристые, почти белые.
– Кто это?
– Один знакомый. Неважно.
– Да неужели? – шутливым тоном спросила я. – А мне казалось, у вас с Жаном все серьезно. Бедняга! Ты наставляешь ему рога, мамочка?
Шанель рассмеялась, откинув голову. Я намекала на слухи, распространяемые бульварными газетенками, – о том, что ее брак с Кокто якобы дело решенное. Кокто не отрицал ничего, это и понятно. Ему невыгодно было щеголять своей гомосексуальностью перед фашистами. А матери льстило предположение о возможном браке со знаменитым писателем, к тому же известным своей красотой.
– Рога ему наставляет мерзавец Жан Марэ. Представь, этот нежный голубок с лицом сурового ангела решил поступить как добропорядочный буржуа и женился!
– Вот как? На ком?
– На какой-то польке, ее фамилия Пежинская, что ли. Кажется, шалунишка Жан нарочно выбрал курочку пострашнее, чтобы Кокто не слишком терзался ревностью.
О, в этом была вся Шанель. Она терпеть не могла, когда ее знакомые женились, даже если они были гомосексуалисты, даже если заключали фиктивные браки. Ольга Пежинская, она же Мила Парели – таков был ее актерский псевдоним, – была удивительно хороша собой. Я видела несколько фильмов с ее участием.
Увлекшись сплетнями о наших друзьях, мы совершенно забыли о мужчине в хорошо сшитом сером костюме, только что поклонившемся Шанель и получившем ее заветную, драгоценную улыбку. Но мне показалось, что мать только этого и добивалась – чтобы я забыла.
Но вскоре мне пришлось вспомнить.
Глава 2
Я через силу побывала в гостях у Мадлены Леру, но не получила от этого визита ничего, кроме разочарования. Знаменитая писательница и феминистка Симона де Бовуар не почтила на этот раз своим присутствием ее салон. Не исключено, что она вообще там не бывала, Мадлена вполне могла позволить себе такую невинную ложь. Как только это стало возможным, я улизнула из ее гостиной, обставленной в самом дурном вкусе. Зеркала и малиновый бархат – в точности как в борделе! Было много мужчин, и каждый, входя, закуривал сигарету, так что скоро вся комната плавала в слоях сизого дыма, а мне стало нечем дышать. Даже оказавшись на улице, я чувствовала запах дыма, им пропиталась вся моя одежда. А что было хуже всего – среди гостей Мадлены присутствовали немецкие офицеры, и эта прекрасная скорпионша встречала их, улыбаясь, как ни в чем не бывало.
На улице моросил дождь, неоновые огни вывесок и реклам казались размытыми. В эту пору Париж выглядел еще более призрачным. Я села за руль сама. Я теперь жила одна в Гарше, на вилле «Легкое дыхание». Дом был слишком велик для меня, если учесть, что из прислуги я держала только экономку мадам Жиразоль – и то лишь потому, что она проработала там целую вечность, и не годилось оставлять без заработка и крова пожилую вдову. Я особенно не дружила с экономкой, которая казалась мне очень ограниченной женщиной, склонной к мелкой тирании. Но она поддерживала в доме идеальную чистоту, варила мне кофе, следила, чтобы я не выходила из дома без плаща, и в мое отсутствие ухаживала за моей собакой Плаксой.
Когда я вспомнила о Плаксе, у меня стало повеселей на душе. Щенка сенбернара подарила мне мать, и я очень привязалась к нему. Правда, Шанель выругала меня за кличку, которую я ему дала.
– Что это за имя такое? Тебе следовало назвать его красиво, например, Солнце. Или взять имя из мифологии, например, имя какого-нибудь героя или бога… Их там полно, и у всех такие красивые имена. Хочешь, поищу в книге?
– Но мне нравится это имя.
Я не стала говорить Шанель, что в первые ночи щенок так сильно скулил, что мне пришлось взять его к себе в постель. Это вошло в обычай, и Плакса все так же спал со мной в изножье кровати и попрошайничал у обеденного стола. Шанель бы этого не одобрила, она всегда говорила, что собака должна знать свое место и есть из своей миски. В таком практическом взгляде на домашнего любимца сказывалось ее простонародное происхождение. Вероятно, моим отцом был все же один из английских аристократов, которые как раз и имели обыкновение впускать любимых псов в столовые и спальни.
– Это свинство, – говорила мама.
Но она редко посещала «Легкое дыхание» и не знала, что Плакса живет далеко не в согласии с ее принципами. А для меня большим утешением была искренняя преданность собаки.
Много это или мало? У других женщин моего возраста были возлюбленные, мужья, дети. А меня дома ждал Плакса, а на службе – пациенты, многие из которых были действительно привязаны ко мне. И все же мне было достаточно этого, если бы…
Если бы не тот юноша по имени Франсуа, который вошел в мою жизнь через окно, израненный и обессиленный. Я врачевала его раны, искала ему подходящую одежду и обувь. Он признался, что его ищут, просил меня о помощи, говорил, что не причинил никому дурного… Я поверила ему, даже оставила его одного и спустилась в кухню, чтобы найти ему что-нибудь поесть… А когда вернулась – его уже не было. Он ушел в чем был, в больничной пижаме и тапочках, ушел, несмотря на моросящий на улице дождь. Впрочем, я волновалась бы сильнее, если бы не услышала, как громко недоумевает дядюшка Журден, садовник, живущий при клинике:
– И куда бы мог деться плащ? Только вечером повесил его тут, в уголку. И не так уж у меня в голове шумело, чтобы я чего запамятовал. Да и бог бы с ним, плащ-то все равно уже невидный, старый. А вот сапоги жалко! Прочные еще сапоги, всего шестой год ношу, только недавно подошву поменял…
Пожалуй, Франсуа уютно будет пробираться по грязным лужам в этом длинном прорезиненном плаще, и сапоги ему очень пригодятся. Я дала дядюшке Журдену денег на новое обмундирование и твердо решила выбросить эту историю из головы. Почему я так быстро поверила Франсуа, когда он сказал, что не сделает зла? Украл же он у садовника его барахлишко. Он мог бы обокрасть и меня. Ведь с меня бы сталось впустить первого встречного под мой кров… как я пустила его в свое глупое сердце.
