Сандрин Филлипетти - Стендаль
В 1789 году грянула революция, а с ней — реформа всех учреждений. Должности консисторских адвокатов были упразднены. Шерубен Бейль, который возлагал все свои финансовые надежды на эту должность, дававшую к тому же право на дворянское звание, понял, что эти надежды рассыпались в прах. И действительно: вместо предполагавшегося ранее роста его состояние быстро растаяло.
«Я был влюблен в свою мать»
Ключевым событием детства стала для Анри преждевременная смерть матери: Анриетта Ганьон умерла 23 ноября 1790 года в возрасте 33 лет в результате тяжелой шестой беременности; из пяти детей, произведенных ею на свет, выжили только трое. Анри страстно любил ее — он будет хранить воспоминание об этом чувстве даже сорок пять лет спустя: «Мне хотелось покрывать мать поцелуями всю — даже чтобы не мешала одежда. Она очень любила меня и часто целовала. Я отвечал ей с такой горячностью, что этим даже вынуждал ее отстраняться. Я ненавидел отца, когда он своим приходом прерывал наши объятия». Несомненно, такое явное подтверждение «эдипова треугольника» порадовало бы, несколькими десятилетиями позже, знаменитого отца-основателя психоанализа Фрейда.
Уход матери из жизни стал для мальчика катастрофой. Поэтому воспоминание о недолгом времени, прожитом вместе с матерью, переросло у него в подлинный культ. Он потерял самое дорогое в мире, рано созрел и впоследствии с полной уверенностью напишет: «С этого момента началась сознательная жизнь моей души». Ему не было еще и восьми лет, когда он, в черном одеянии, присутствовал на похоронах матери. «Аббат Рей молча поцеловал моего отца. Мне отец казался уродливым, его глаза распухли, и он поминутно всхлипывал. Я держался неприметно в стороне, но все хорошо видел и слышал.
„Друг мой, все в руках Божьих“, — произнес аббат. Эти слова, сказанные человеком, которого я ненавидел, другому человеку — которого я не любил, — заставили меня глубоко задуматься». Свершилось: с этого момента Анри будет расти безбожником и антиклерикалом.
«Когда я вошел в зал и увидел гроб, покрытый черной тканью, в котором была моя мать, меня пронзило неистовое отчаяние. Я понял наконец, что такое смерть». Еще накануне непонимающий, с сухими глазами, названный за это бесчувственным — и явно несправедливо — сестрой покойницы, этот ребенок теперь возмущался поведением собравшихся здесь взрослых: в такой обстановке они могут спокойно беседовать! Назавтра, уже на кладбище Нотр-Дам, его боль вырвется наружу: «Я припоминаю, что не хотел, чтобы бросали землю на гроб матери — мне казалось, что ей будет больно». Он был безутешен.
Возможно, Анриетта как-то особенно нежно любила сына — ведь своего первенца она потеряла. Во всяком случае, ее уход лишь усилил отчуждение, которое Анри и без того испытывал по отношению к своему родителю. Мальчик лелеял в себе трагедию потери матери, но в своем детском эгоизме не понимал, что не он один переживал ее. Ослепленный своим горем, он не осознавал всю меру печали своего отца — ведь тот внезапно остался вдовцом с тремя маленькими детьми на руках. Конечно, Шерубен, из стыдливости или желая подбодрить детей, старался не обнаруживать свою боль. От этого несправедливость сына по отношению к нему лишь усиливалась — и так будет всю жизнь. «Вследствие сложной игры характеров в нашей семье случилось так, что с уходом матери ушла и вся радость моего детства».
Шерубен запер на ключ комнату покойной, рассчитал слуг. Семья порвала все свои светские связи; ребенок теперь почти все время жил у дедушки — в двух шагах от печального дома на улице Старых Иезуитов. Воспоминания о матери, кругленькой, жизнерадостной, которая любила принимать гостей, читала Данте в оригинале — какой контраст составляли эти воспоминания угрюмым вечерам в семье, подавленной трауром! Шерубен был слишком озабочен будущим своего потомства, чтобы тратить время на всякие нежности, — теперь он возлагал все свои надежды на поместье Фюроньер, в Клэ, и погрузился в «агрикультуроманию». Только Зинаида, которой тогда было всего лишь два года, еще пользовалась отцовским вниманием — и это позже навлечет на нее нелюбовь ревнивого брата.
Доктор Ганьон, который раньше относился к религии «весьма легко», после смерти дочери стал «печальным и немного набожным», а тетушка Серафи, управлявшая течением домашней жизни, всячески старалась направить в надлежащее русло поведение беспокойного племянника — она считала его «ходячим бедствием». «Этот сезон, который, как все считают, был наполнен всевозможными жизненными удовольствиями, был для меня — благодаря моему отцу — лишь чередой горьких разочарований» — так Анри запишет позднее, несмотря на то, что его второе обиталище, дом Ганьонов, было вовсе не лишено привлекательности: расположено на самой красивой площади города, вид из него открывался просторный и светлый, а увитая цветами терраса нависала прямо над городским садом — излюбленным местом оживленных прогулок светского общества Гренобля. К тому же лето 1791 года Анри провел очень приятно — в деревне Дезешель, между Изером и Савойей, в поместье его дяди Ромена: он и его супруга Камиль Понсе пригласили мальчика отдохнуть у них. Веселое настроение и доброжелательность окружающих, которые делали все, чтобы развлечь мальчика, приводили его в восторг и заставляли забыть о своих горестях. Конечно, Анри не был тем «бедным истязаемым мальчуганом, которого бранили по любому поводу…», каким впоследствии он любил себя описывать. Не вызывает сомнения, однако, что он действительно очень тяжело переносил те драконовские методы воспитания, которые применялись к нему отцом, — уж очень хотелось тому видеть своего наследника взращенным в чисто буржуазном духе. Анри всю жизнь будет винить отца в том, что тот любил его лишь «как продолжателя своей фамилии, но не как сына».
Тирания Райана
8 марта 1792 года умер Пьер Антуан Жубер — первый наставник Анри, «угрюмый педант-монтаньяр», который давал ему уроки латыни. Мальчик угодил в руки к новому наставнику — аббату Жану Франсуа Райану (1756–1840), который незадолго до этого закончил обучение другого мальчика, Казимира Перье — будущего министра Июльской монархии. Аббат «был уроженцем деревушки в Провансе. Это был маленький, худой, весь зажатый человечек с зеленоватым цветом лица, лживым взглядом и отвратительной улыбкой». В довершение ко всему этот холодный и непреклонный иезуит оказался страстным любителем апельсиновых деревьев и канареек — он поместил зловонную клетку с птицами в темной и сырой комнате ребенка, в двух шагах от его кровати. Однажды дедушка возмутился тем, что аббат преподает ребенку Птолемееву систему мироздания, утвержденную церковью, притом что она совершенно ошибочна, — и тогда Анри сделал вывод, что аббат «из лицемерия, или по роду своего образования, или по долгу священнослужителя был заклятым врагом всякой логики и здравого смысла». Его отвращение к этому суровому человеку и ко всему, что тот преподавал, еще более возросло. Мальчик нехотя переводил Вергилия — он считал, что красота его стиха сильно преувеличена наставником; с радостью хитрил, когда обнаружил переводы этого поэта в библиотеке отца; изучал «Современную географию» аббата Лакруа — и умирал от скуки. Он начал ожесточаться: «Я становился все более мрачным, злым, несчастным. Я ненавидел всех, и особенно — тетку Серафи». Любой пустяк стал оборачиваться в семье жуткими сценами. У мальчика даже зародился план побега. Храбрости ему было не занимать — но где взять деньги?..
